Со мной не соскучишься
Шрифт:
Я ощутила жар и тяжесть в теле. Ах, рыжая, рыжеволосая дева, тебя уже сажали на колени, хватит ли у тебя духу шаловливо погрозить наманикюренным пальчиком и промурлыкать игриво: «Не думай, не думай, что это навсегда»? В действительности я произнесла совсем другое:
— Хочешь, я буду тебя любить?
— Так бывает? — спросил он.
Если бы я знала, что бывает, а что нет.
Потом мы молча ехали навстречу мириадам разбегающихся в снежном тумане огоньков, я смотрела на его профиль в предчувствии какой-то замечательной сладкой тайны. Что-то подобное я испытала только однажды с тем, моим первым, запретно пахнущим коньяком… Господи! Стоило пройти через столько крушений и неудач, чтобы ни с того ни с сего понять,
Счастливая ночь ждала меня впереди. Я не просто поцеловала его, я запечатлела поцелуй. И подумала: здесь должна звучать музыка, и лучше всего соло на саксофоне, то самое — «Лодка среди кувшинок». Впервые в жизни любовь была похожа на полуденный сон в траве. Мои душа и тело наконец воссоединились, взявшись за руки, как неразлучные школьные подружки. Я снова плыла по течению в лодке без весел, но теперь эта река называлась Любовь.
Я обняла его так крепко, что у меня хрустнули пальцы, и заплакала.
ГЛАВА 4
У меня началась новая жизнь, вполне счастливая. Я находилась наверху блаженства, я беззаботно купалась в любви. Давно известно: все женщины, в том числе и самые ярые эмансипе, став любимыми или беременными, автоматически тупеют. Так и я напрочь забыла старую истину, гласящую, что в жизни счастья ровно столько, сколько мороженого в вафельном стаканчике. Оно только возвышается сверху завлекательным холмиком, а укусишь пару раз — и обнаружишь хрустящую пустоту.
Две недели я сидела под добровольным домашним арестом и получала от этого несказанное удовольствие. И за эти две недели мне ни разу не удалось застать Рунова утром или днем, а тем более спящим. Каждый раз, просыпаясь, прежде чем открыть глаза, я протягивала руку и обнаруживала рядом пустую, едва успевшую остыть постель. Он так ловко избегал идиллии совместных пробуждений, что я даже начинала сомневаться, не страдает ли он суеверием древних, считавших, будто увидевший их спящим прочтет самые сокровенные мысли. Так это или иначе, но иногда мне приходили в голову странные мысли: а не приснилась ли мне, например, предыдущая ночь любви? И тогда по вечерам я с затаенным страхом ждала его возвращения — ведь только он мог развеять мои опасения.
При всем своем легкомыслии я не единожды задумывалась, пытаясь понять, зачем Карен подсунул меня Рунову. Поначалу я придерживалась версии, что он хотел сделать из меня наживку, но дни проходили за днями, а мой бывший любовник не возникал с обещанными дальнейшими инструкциями. Потом мне казалось, что с моей помощью он хотел выведать у Рунова какую-то тайну, а она у него непременно имелась, и, как я предполагала, не одна. И еще я ни минуты не сомневалась в главном: появись завтра Карен, он способен потребовать от меня что угодно. Зная Карена, я отдала бы ему все, только бы он оставил мне Рунова с его прохладными, с мороза, поцелуями, его загадочной манерой старшего брата, оставил бы мне Рунова, а обо мне навсегда забыл.
А в остальном все было прекрасно, если бы не Мальчик. Я не ждала от него ни любви, ни преданности, столь щедро расточаемых им в адрес Рунова. И смиренно согласилась бы с его холодным равнодушием, невниманием и даже — что значительно труднее — пренебрежительной снисходительностью, но не с той тихой, подспудной ненавистью, которую каждый раз ловил мой взгляд, обращенный на него. Ничего хорошего эта ненависть мне не сулила, наоборот, сплошные неприятности, причем самые неожиданные. Мальчик был для меня чем-то вроде бомбы замедленного действия, готовой взорваться в любую минуту. Если меня и ждали оглушительные разоблачения, то только с его стороны. Я израсходовала на него все оставшееся в моем иссякшем арсенале обаяние и чувство юмора, включая и неприкосновенный запас, но результат оказался прямо противоположным. К патологической ненависти примешалась еще и обостренная подозрительность, а вместе получился такой букет, что впору было выть на луну от беспросветной собачьей тоски.
За моими передвижениями по квартире Мальчик наблюдал с зоркостью индейца — охотника за скальпами, высматривающего в бескрайней прерии бледнолицего пришельца. От блюд моего приготовления отказывался, вероятно, опасаясь вместо соли получить цианистый калий, а наши с Руновым отношения воспринимал с откровенным неудовольствием. Своими повадками он все больше напоминал преданного пса, безжалостно согнанного хозяином с колен ради сомнительных прелестей приглянувшейся тому красотки.
Сначала я даже ему сочувствовала: все-таки он был юным восемнадцатилетним существом с персиковым пушком на верхней губе, а я тридцатидвухлетней теткой с усталыми глазами и одним вставным зубом. Правда, незаметным при улыбке, если, конечно, не расплываться в улыбке от уха до уха. Я его где-то понимала, пока не произошел вполне закономерный перелом, когда я его возненавидела столь же страстно и мстительно. Да, я его ненавидела, как никого и никогда прежде, я в меньшей степени ненавидела даже Карена, щедро вывалявшего в подзаборной канаве мою нежную рыжеволосую молодость. Я ненавидела Мальчика не за то, что он мне сделал, а за то, что потенциально мог сделать.
Если Рунов находился рядом, мы с Мальчиком еще как-то скрывали обуревавшие нас страсти, но стоило тому прикрыть за собой дверь, мы разбредались по углам, а случайно сойдясь, испепеляли друг друга взорами, полными желчи и презрения. Мы неустанно соревновались в изощренных способах отравления настроения друг другу. Так, Мальчик, с неодобрением воспринявший приказ Рунова постоянно находиться рядом со мной в качестве телохранителя моей драгоценной персоны, старался изо всех сил, дабы мне досадить, и едва ли не конвоировал в туалет под дулом «калашникова». Я же с чисто азиатской хитростью придумала ему пытку похуже. С кошачьим мурлыканьем бросалась на шею возвращающемуся домой Рунову и осыпала его приторными, как ванильное мороженое, поцелуями. В такие минуты мне казалось, будто наивысшее наслаждение мне доставляли не терпкие губы Рунова, а перекошенная, с искривленным детским ртом физиономия Мальчика. Получай, сопляк! Пока я еще не прибегала к сокрушительному оружию, способному пробить брешь в самой упорной обороне, — любви Рунова. В сущности, я могла бы уничтожить Мальчика с его помощью, но не торопилась. Все-таки мы были с ним в разных весовых категориях. Это во-первых, а во-вторых… так ли уж я была уверена в любви Рунова?
Все когда-то кончается, и однажды мне надоело мое добровольное заточение.
— Ты куда это? — удивился Мальчик, когда я, умеренно подкрасившись, надевала шубу.
— В парикмахерскую, — ответила я невозмутимо.
Мальчик немедленно схватился за свою кожаную униформу со словами:
— Едем вместе.
Я назвала парикмахерскую, где не была уже лет сто. Мальчик плохо ориентировался в районе, в который мы поехали, и я над ним подтрунивала, объясняя дорогу.
— Ну что, пойдешь посмотреть, какая я хорошенькая в бигуди? — поинтересовалась я, выбираясь из машины. Во мне играл бесшабашный азарт.
Мальчика просто перекосило.
— Здесь подожду, — буркнул он, отвернувшись.
Я приветливо помахала ему ручкой, вошла в салон, быстро пересекла его и выскользнула через служебный ход.
Зачем я это сделала? Скорее всего во мне говорило свойственное всем людям чувство противоречия, а также желание досадить своему недоброжелателю. Я уже представляла себе, как вытянется его физиономия, когда, не дождавшись меня, он двинется в парикмахерскую, а там на него уставятся недовольные мастера и клиентки с мокрыми головами!