Со мной не соскучишься

Яковлева Елена Викторовна

— Ну хорошо, и что же вас ко мне привело?

Я решила, что беседа наконец потекла в нужном мне русле, и устроилась в старом кресле, стоящем у окна.

— Решили порадовать читателей интервью с интересным человеком.

— Так уж и интересным, — недоверчиво отозвался Иратов. — Где вы вообще мой адрес взяли?

Здесь я могла не брать на душу лишнего вранья:

— Узнала в антикварном салоне.

— Понятно, — хмуро заметил старик. — Значит, они все-таки решили провести эту барахолку. Меня тоже звали, да я отказался, мне такие мероприятия не по вкусу…

Кстати, — спохватился он, — что вы собираетесь про меня писать? Я, честно говоря, в широкой огласке не заинтересован. Те, кому нужно, и без того про меня знают, а вы напишете, найдутся какие-нибудь идиоты, которые решат, что здесь можно поживиться. Время-то какое!

— Мы ведь можем обойтись без имен, если вы желаете, просто расскажем читателю об особенностях вашего увлечения, о том, почему вы посвятили ему всю жизнь. — Торопясь его успокоить, я плела уже совершенную чушь. — Я ведь все понимаю, тем более что вас уже грабили, как я поняла… — Произнеся последнюю фразу, я прикусила язык — не исключено, сболтнула лишнее. Во всяком случае, проявила интерес к давнишней истории.

— Ну, то было давно, — невозмутимо изрек Иратов, но в его надтреснутом старческом голосе я уловила тайную и мучительную печаль. — Слава Богу, это было давно. Теперь бы, наверное, я такого уже не пережил.

Видя, что он не торопится меня отшить, я решила гнуть свою линию напропалую, во всяком случае, до тех пор, пока Иратов не выкажет явного неудовольствия.

— Извините за бестактность, из вашего разговора с племянницей я поняла, что вы потеряли сына…

— Потерял, — вздохнул коллекционер, — и сына, и… Я тогда потерял все, что мне было дорого. — Он замолчал, склонив голову на грудь.

Я продолжала допытываться, в любой момент ожидая, что он оборвет мое любопытство:

— Сын ваш тоже увлекался… коллекционированием?

— Нет, он был художником, очень неплохим. Там, на той стене, есть его работы.

Я воспользовалась случаем, чтобы получше рассмотреть Ольгин портрет, и подошла поближе. Теперь следовало каким-то образом перевести разговор на Ольгу, потому что другой столь же удобный случай вряд ли еще представится.

— Какое интересное лицо, — произнесла я как бы невзначай.

Мой прогноз оправдался: он вздрогнул и повел головой в сторону портрета, который не мог видеть глазами, но который, как мне показалось, все же видел особым внутренним зрением. Во всяком случае, он не стал уточнять, чье именно лицо привлекло мое внимание, безошибочно назвав:

— Это портрет Ольги… Она помогала мне когда-то, я тогда решил систематизировать кое-какие свои записи, к тому же кое-что из моих вещей требовало реставрации, а она была реставратором…

Мне почудилось, что рассказ об Ольге доставляет ему удовольствие. И в самом деле, с кем он еще мог о ней поговорить, если единственный, находившийся рядом человек, племянница, ее ненавидел?

Я больше не задала ни единого вопроса, потому что он уже больше не умолкал ни на минуту, пока не излил в пространство своей тоски по Ольге, а это была тоска, как говорится, без конца и без края.

—

Вы заметили, какое у нее интересное лицо? Если бы вы ее знали, то поняли бы, что сказать так — значит не сказать ничего. Это было лицо, полное жизни и постоянной игры. Когда она склонялась над какой-нибудь древней рукописью, даже та теряла перед ней свою значимость. Тогда я впервые понял: сколько бы ни стоили мои сокровища, они мертвы, а вечная жизнь — в одном ее взгляде, в дрожании ресниц, в нечаянной улыбке. — Странно, но говорил он почти как Руслан, во время нашего знакомства одаривший меня своей песнью о красоте. — Теперь я слеп, но тогда, наверное, она была единственной, на кого стоило смотреть. Может, это закономерно, что ее не стало, а я перестал видеть?

В комнате повисла торжественная тишина. Незрячий и сосредоточенный взгляд Иратова был устремлен в вечность, как у медиума, стремящегося проникнуть сквозь толщу времен. Может, он общался с Ольгой? Я не дышала, боясь спугнуть мгновение.

Как назло за стеной что-то загрохотало, и через минуту в комнату вошла племянница коллекционера. Она несла на подносе чашки и заварной чайник. Иратов сразу поскучнел и вернулся на грешную землю, что выразилось в его недовольной реплике:

— Притащилась…

— Сам же велел чаю принести, — примирительно напомнила женщина, видимо, не расположенная к продолжению обсуждения семейных проблем в присутствии посторонних.

— Принесла, так ставь на стол, — тоном капризного ребенка приказал старик. Я невольно посочувствовала племяннице, досталось ей на этот раз без всякой на то причины. Лично я себя в подобной роли не представляла, нет на свете таких сокровищ, за которые стоило терпеть незаслуженные обиды. Но тут же спохватилась: ой ли? А что делала я за квартиру, обещанную мне Кареном? Я покосилась на разливающую чай женщину и подумала, что мы с ней подруги по несчастью. Ей еще можно позавидовать, мой крест намного тяжелее.

Женщина ушла, чтобы не раздражать Иратова, и мы пили чай вдвоем. Я попыталась снова вернуться к прерванному разговору, но старик больше не клюнул на мою удочку. Вероятно, шкатулка, полная тайн и загадок, уже захлопнулась до следующего раза, если он будет, этот следующий раз.

Словно в подтверждение моих мыслей, Иратов изрек, шумно отпивая глоток чая:

— Ничего, теперь уже недолго осталось. Скоро она все получит и забудет, как я ее тиранил… Еще, глядишь, замуж выйдет. На такие деньжищи найдется какой-нибудь альфонс. Как думаете?

Я даже закашлялась, не зная, что и сказать, а он неожиданно засмеялся тихим, похожим на невнятное бормотание смехом.

Мне ничего другого не оставалось, как воспользоваться блокнотом с заранее заготовленными, якобы журналистскими вопросами, на которые он отвечал односложно, короткими рублеными фразами. Я поняла, что Иратов устал, выдохся и потерял ко мне всякий интерес. Мне больше не вызвать его на откровенность, а ведь я так мало узнала!

Все, что мне оставалось, — вежливо раскланяться. Впрочем, в рукаве оставался еще один заранее припасенный козырь.