Соавтор
Шрифт:
Андрей, маленький и взъерошенный, в своих очках с толстыми стеклами, сидит на хромой табуретке в моей кухне. Перед ним на столе — турка, сахарница и пакет с печеньем.
— Не знаю, где у тебя чашки, — говорит он.
Я подвигаю табурет ногой, сажусь. Я оглушен тем, что произошло.
— Ты, действительно, чего-то стоишь, — говорит Андрей — откуда-то я знаю его имя — а я пытаюсь собрать мысли и заново привыкнуть к своей обычной реальности, к городу, времени, своей кухне, синему цветку газового пламени и запаху кофе.
Они мне не родные.
Мои
Я помню вкус вяленой оленины, растертой почти в муку, смешанной с жиром и вялеными же кореньями и ягодами. Вкус сырого струганного мерзлого мяса и костного мозга. Я помню ощущение от мокрой и грубой замши в подушечках пальцев.
Я помню, каково заплетать косы. Помню, как после варварски выполненных наколок болела половина лица — будто на нее плеснули кипятком. Помню прелый ягель под босыми ногами. Помню капкан с застывшим в нем песцом. Помню горячее и блестящее от пота тело девушки.
У нее же, наверное, была пневмония… как она тихо сипло дышала… как я мог вытянуть ее — без антибиотиков, в темном холодном жилище прирожденных кочевников, среди полярной зимы?! Что-то, похожее на гипноз? Чудо?
Помню широкие черные крылья у себя перед глазами. Помню, как взмахиваю руками, и они становятся черными крыльями: я сам — Ворон! Бессмертный Ворон — во мне, а я — в нем! Помню гул бубна, поднимающий душу, и неописуемое ощущение бесплотного и стремительного полета над белой бескрайней равниной…
Я сижу на своей кухне и вспоминаю непрожитую мною — или почти прожитую? — жизнь человека из другого мира. Его безнадежное одиночество. Смесь избранности и обреченности. Его дикарскую открытость и дикарскую же замкнутость. Его откровения. Его веру.
Облако…
— Ты так вывалился, что я среагировать не успел, — говорит Андрей. — Это с непривычки, потом научимся…
— Облако…
— Белый Лось видел сестренку Облака, — продолжает Андрей. — Ей лет двенадцать. По меркам хигамэ она настоящая красавица. По нашим… ну ты понимаешь. Но у нее очень живая мордашка.
Хигамэ, вспоминаю я. Народ Ворона. Родичи Облака. Мои родичи?
— Облако — не ты, — говорит Андрей. — Ты должен это хорошо осознавать.
— Его мысли текут сквозь мои, — говорю я. Достаю чашки, разливаю остывший кофе, ставлю для следующей порции воду на огонь. — Я понял, как это. Я помню его памятью. Это безумие какое-то. Я помню его мать, помню, как он играл с деревянными чертиками — фигурками духов… когда ему было лет пять, не больше. Помню, как старый шаман проверял его… как бы сказать, черт?! На степень одержимости, наверное…
— Это правильно, — кивает Андрей. — Когда ты открыл выход, я уже почти не сомневался. А сейчас точно знаю: у тебя нормальная настройка. Ты ведь почему не мог туда войти, понимаешь?
— Нет, — я пью холодный кофе. У меня горят щеки.
— Ты писатель?
— Лузер я.
— Брось. Ты еще какой писатель. Просто почти все писатели делают одну и ту же фатальную ошибку — они сами туда прутся, понимаешь? Сами — своим телом, своими мозгами, своей душой… Но что бы ни ваяли дешевые писаки, никакой дурак из нашего мира в другой со своей памятью, своими мозгами и своим тщедушным тельцем не попадет.
— А как же я тогда?..
— Ты… ну как объяснить… скажем, у тебя хватило чутья отказаться от себя, — говорит Андрей и засовывает в рот печеньину. — Слушай, а у тебя еще что-нибудь пожрать есть? Так вот. Как только ты перестаешь цепляться за себя, за свою индивидуальность, память, амбиции — так он тут же и пропадает. Барьер. И все.
Я вытаскиваю из холодильника нарезанный сыр в пленке и масленку. Думаю — и вытаскиваю пачку пельменей.
— Не может быть… Так просто?
Андрей улыбается — кривя губы влево, блестя глазами и стеклами очков.
— Просто? Нет, щелкопер, это, знаешь ли, очень непросто. Если бы это было просто — никто бы не мучился, люди разгуливали бы по другим мирам, как по своему дачному участку. Ты пойми: в сущности, у каждого есть только он сам.
— Но я…
— А ты, похоже, действительно, писатель. Ты, между прочим, того… пельмени-то сыпь, вода кипит уже. Знаешь, я чего только не насмотрелся! И психов видел, и жлобов, и на киностудии был, и в куче театров… Все обещают выход. Выход! И почти никто не знает, что это такое. Чем модерновее — тем отстойнее. У всех на уме только слава и бабки. Уроды… Ничего. Я тебя проведу куда угодно.
— Ты писатель? — спрашиваю я, ставя перед ним тарелку.
— Я — актер. Фигу я им буду сниматься в сериалах, фигу! Идут они в сраку со своей рекламой! Я — характерный актер. Мне надо играть тому, кто в чем-то шарит — и выход видеть. Самое главное — видеть выход — тогда я идеально перевоплощаюсь. Так что я буду играть тебе. И за мной ты войдешь куда угодно, потому что у меня своей собственной индивидуальности нет совсем. Я — идеальный проводник.
— Как — нет?!
— А так, — Андрей выкладывает в тарелку с пельменями полстакана сметаны, вытряхивает на сметану пригоршню молотого перца и столько же соли. — Хороший актер — чистый лист. Рисуй, что хочешь. Я в себя впущу любую иномирную сущность — а ты войдешь за мной без проблем. Как домой. А как войдешь — так сразу вспомнишь.
— Вспомню…
— Жизнь, которую ты не прожил. Только не бойся. Правда — в деталях, запоминай детали, потом легче будет записывать.
— Как же слава и бабки? — спрашиваю я, с легким ужасом глядя, как Андрей уписывает соль и перец, слегка разбавленные пельменями.
Он поднимает глаза.
— А ты почему не пишешь для коммерческих проектов? По компьютерным игрушкам? Или по типу «Вовка в Тридевятом царстве», про Янку при дворе царя Гороха? Тебе слава с бабками не нужна?
Я молчу.