Собачий файл
Шрифт:
Были там и собаки Чуковой породы. Например, многострадальный Ральф. Огромный, матерый, пахнущий до дурноты, жил он у поэта Михаила Львова и недавно похоронил сына. Эта история произвела много шума и среди собак, и среди людей. Потомка Ральфа звали Джек. Он поселился в семье местных старожилов, воспитывал хозяйского сына Сережу. В те времена мальчики и собаки носились по Переделкино одной дружной ватагой, иногда забывая, кто какого сословия: человечьего или собачьего. Но мальчики бывают разные. Был в их шайке-лейке еще один Сережа — сын поэта Попова. Вот из-за схожести имен и вышла путаница. Словом, не любил старик Ральф этого второго Сережу взаимною нелюбовью. Тот кидал в него камнями, а однажды ударил ногой. Эту ногу Ральф, не долго думая, и покусал. Сочинитель незамысловатых, до предела ясных соцреалистичных стихов,
Как же рыдала над бедным Джеком его матушка! Мать Джека — овчарка Кара, собака литературоведа Корнелия Зелинского. Она выбежала на дорогу и буквально навалилась всей грудью на бездыханного сыночка. И маленький хозяин Джека плакал. Родители боялись приносить в дом замену, и сначала пытались отвлечь Сережу от его горя кроликами, раздобытыми, видимо, у Казакевичей. Кролики сыграли положительную роль, а потом к ним добавились ежи — Фома и Роман, которые пришли сами и поселились под лестницей. Хрюкая и стуча лапами, они каждый вечер требовали от хозяев молока. Черепаха Даша была привезена контрабандой из Африки, куплена там у болтливого феллаха. А спустя несколько месяцев купили ребенку и новую собаку. Кутя был эрделем, он хвостиком мотался за мальчиком целыми днями, и только под вечер прибегал на полянку у пруда послушать новости. А о том, кто убийца Джека, Сережа узнал гораздо позже. Родители скрыли от него, что Попов хвастался в Доме творчества:
— Собак, отведавших человечьей крови, надо убивать. Это закон. Виданное ли дело, они будут собак распускать, а тут дети…
Ральф не стал связываться. Он уже поплатился за все и казнил себя до самой смерти. Приходил теперь к пруду тихий и угрюмый, сидел под ольхой, ни о чем не разговаривал с молодняком. Все местные девушки были кобелькам известны и не вызывали в них любовных эмоций. И дворняжки поэта
Сергея Васильева, разводчика голубей, и собака прозаика Дмитрия Еремина, живущая под огромным огородным пугалом, и колли заместителя министра культуры Владыкина, и Лапа — ювелирное создание, собственность прозаика Льва Никулина, — все они были боевыми подругами. А ведь между старыми знакомыми редко когда возникают нежные привязанности, не говоря уж о супружеских отношениях. Большой желтый пес Льва Ошанина собирал частенько дамский хор и репетировал всем до скрежета зубовного известные песенки. Это было похоже на клуб в военном гарнизоне, куда жены начальников бегают показать друг другу меха и новые сережки, а уж песни поют постольку поскольку.
Но если появлялась какая новая мадемуазелиха, все эти старые кобели пускали слюни и ходили за ней кругами, пока на склоне берега, спускавшегося к пруду, не получался настоящий собачий водоворот. Там Чук и увидел ее. Она появилась, как фея, в пролеске, в ореоле таинственного сияния, исходившего от ее пушистой шелковой шерсти! Она была колли! Робкая, как горная лань, утонченная, как Майя Плисецкая. Как она стригла ушками, как чутко подрагивали ее ноздри! Чук не мог оторвать от нее взгляда, он не заметил, как попятился вниз, задние лапы его ослабели, и он плюхнулся всей кормой в прибрежный, тягучий ил, да еще с таким громким всплеском, что вся тусовка дружно подавилась понимающим смешком. Луна плавала в пруду, прямо за спиной Чука. Она — колли — его тоже заметила! Еще бы! Грозная крупная фигура глупо чернела в круге ярко-белой луны, а короткий бобрик на голове смешно светился золотым контуром.
С того дня Чук потерял сон. Он потерял бы и аппетит — но раньше потерял кормильца: Демократ, этот местный помещичек, в валенках, с длинными седыми волосами, вдруг нарядился в одно прекрасное утро и исчез, и вот уже три дня не показывался на даче, а было известно, что другого прибежища у Демократа нет. Чук уже стал задавать себе странный вопрос: не от него ли, Чука, сбежал хозяин? Ведь наши комплексы и наш опыт прибавляют нам мнительности, мы все в первую очередь виним себя, если с кем-то случилась трагедия, которую мы уже пережили когда-то. Чуку ничего не оставалось, как смотреть по ночам на звезды, лежа на ступеньках веранды, и думать о колли.
«Лапочка моя, — говорил он ей в мыслях своих, — разве ж может быть на свете такая красота! Я много повидал, я был знаком с портовыми шавками и салонными моськами, я сражался с врагами на границе в горном ауле, но я никогда не думал, что однажды меня так подкосит! Выходит, это чувство — самое сильное на земле!»
Он прикрывал морду своей огромной мощной лапищей и нежился в мечтах о своей красавице; он хотел ласки и горел от нетерпения, желая приласкать ту, которая ему милее всего. Но шло время, а они могли лишь издалека поглядывать друг на друга, едва заметно подрагивая хвостами. Приличия в их кругу соблюдались беспрекословно, все-таки все они имели отношение к благородному сословию писателей, кто-то жил в доме, кто-то во дворе, но это была поистине собачья интеллигенция.
Густой лес вокруг заброшенного детского санатория и высокие прибрежные кусты были теперь отрадой для Чука. Он готов был ждать появления своей феи с утра до ночи, он прибегал на пруд едва ли не первым, обнюхивал траву, корни, ища ее следы, вдыхая ее запах, прозрачным шлейфом висевший на деревьях и осоке. Он разнюхивал, выведывал; он уже знал, что фея живет на даче одной грустной поэтессы преклонного возраста. Говорили, что эта поэтесса знавала самого Пастернака, который был известным другом собак, а еще она и сама была похожа на колли. От их дачного участка пахло козой. Это неприятно настораживало Чука, особенно когда пару раз на его глазах в калитку входила жена Казакевича, ведя на толстой разлохмаченной веревке огромного белого козла. Вероятно, она сдавала его в аренду козе за ящик сгущенки. Чук мечтал, чтобы и его сдали в аренду за ящик сгущенки именно на эту дачу. Вот бы они с Демократом потом насладились сгущенкой с хлебом, да с ароматным чайком на шишках! Но Чука в аренду никто не требовал.
Однажды Чук, дежуривший напротив калитки своей возлюбленной, услышал, как поэтесса зовет кого-то по имени. Вскоре оказалось, что это имя принадлежит как раз колли — та отозвалась нежным коротким тявканьем.
— Клео!!! — звала хозяйка, — Клеопатра!!!
— Ах, ну, что тебе, дорогая? — ответила колли.
Итак, ее звали Клеопатрой. Так назывались многие вещи в жизни Чука. Например, одна яхта в Коктебеле, где Чук побывал позапрошлым летом, и даже жил там у одного поэта-отшельника, очень похожего на его нынешнего хозяина Демократа. Чук не знал, что Демократ и поэт-отшельник в молодости были закадычными друзьями, а вот потом стали по-черному враждовать. Как-то у Чука с Демократом речь не заходила об этом крымском периоде, а то бы Чук узнал, что, по мнению Демократа, поэт-отшельник — самый что ни на есть сумасшедший и чокнутый, и тому подобное. Тогда бы он, Чук, разумеется понял, почему Демократ с крымским другом-врагом так похожи, словно братья-близнецы, долго живущие врозь. В сущности, ведь и сам Чук был таким братом-близнецом псу, сбежавшему с дачи главреда-знаменоносца.
Все мы лишь подобие самих себя, когда речь идет о нас, прошлых.
А еще «Клеопатрой» звали казино, в котором подвязался Чук в самый тяжкий год своей жизни. Разумеется, жил он на заднем дворе, и его то гнали, то кости подбрасывали. Правда, поваренок старался эти кости высыпать прямо на голову Чуку, и это было страшное унижение. Но все-таки не такое, чтобы не взять все, что давали, и не зарыть на черный день. Обида голоду не помеха.
Задумавшись, Чук и не заметил, когда калитка распахнулась, и на проселочную дорогу вышла хозяйка с Клео, а за ней — мужчина. Чук так и сел на гальку, когда узнал в мужчине пропавшего несколько дней назад Демократа. «Боже мой! — подумал Чук, — как такое может быть!? У него ведь в руках собака. И эта собака — не я!»
Демократ и вправду нес на согнутой руке черного шпица, с тупой мордочкой и острыми ушками. Его косматой бороденкой можно было рисовать картины. Брови, как брызги, вырывались из надбровных дуг и нависали над сливающимися с шерстью черными глазами. «Красавчик!» — обомлел Чук.
Он даже прижал свои крупные уши к голове и опустил хвост. Он зажмурился, хотя и не ощутил физической боли. И он не мог понять, что именно его вдруг ошпарило, как кипятком: близость к его Клеопатре другого кобеля, или его собственная ревность к Демократу, который предпочел декоративную псинку ему, Чуку, его бессмертной душе. Горько, горше прокисшего молока!