Собачка
Шрифт:
– Я, - кричал он, - покажу ему, что значит шутить со мной! Да это мошенничество, разбой! Помилуйте...
грабеж, настоящий грабеж! Он меня еще не знает.
Я упеку его туда, куда ворон костей не заносил. Под суд нынче же отдам. Я его уничтожу. Лоб ему, мошеннику, забрею. Его мало в Сибирь, на каторгу его сошлю.
Уж будет он меня помнить. Что ж он, в самом деле, думает, что он барин здесь. Я уж выбью из него спесь, я уж с ним разделаюсь, я уж его...
Шрейну при таком страшном гневе стало жаль городничего. Как ни говори, человек хороший, с семейством, Неужели идти ему в каторгу из-за собачонки.
Добрый немец вздумал было
– Нет!
– кричал чиновник.
– Уж теперь он в моих руках, уж не уйдет теперь, не вырвется, голубчик. Теперь, брат, поздно. Я давно до него добираюсь. Что ои думает, что я не знаю, где сумма на пожарную команду а? А с каждой лавки что он берет - а? По красненькой - а? По беленькой? А откупщик-то один - а?
Что дает - а? А там обеды давать - а? Ужины, гостей угощать казенными деньгами - а? Вот посмотрим, как он теперь заживет! Послушайте, продолжал он грозно, обращаясь к секретарю, - сейчас же послать строжайшее предписание архитектору, чтоб он бросил все дела и сейчас же отправился освидетельствовать театр.
Чтоб чрез два часа он представил мне рапорт; не то с вас взыщу слышите ли? А ты не жалей о негодяе, ему туда и дорога, - сказал он ласково Шрейну.
– Ступай к детям, любезный. Спасибо тебе, что открыл мне неправое дело.
Шрейн чувствительно поблагодарил чиновника за горячее заступничество и отправился давать свой урок.
Во время урока он, по обыкновению, был важен, сгибал колени, вытягивал ноги, иногда припрыгивал, но не изменял никогда своего сурового вида.
Заплатив, таким образом, долг благодарности, Шрейн отправился на репетицию, так как вечером он должен был танцевать грациозный pas de deux [Па-де-де (фр.)], а потом плясать по-цыгански, что, как известно, очень нравится у нас некоторому сословию людей. У мучного сарая толпился народ. Шрейн подошел поближе - и как изобразить его ужас! Среди толпы собравшихся у входа комедиантов уездный архитектор флегматически припечатывал двери театра огромною казенною печатью. Вокруг него раздавался глухой ропот негодования. Испанская королева, положив руку на ладонь, плакала навзрыд, приговаривая разные похоронные изречения. Старый парикмахер заботливо укладывал в коробках выброшенные из сарая парики. Поченовский, с картузом на носу и скрестив на груди руки, ходил длинными шагами взад и вперед. Прочие, пораженные и бледные, стояли в разных кучках и говорили шепотом между собой.
Архитектор, не обращая внимания на общее отчаяние, хладнокровно окончил свое дело и отправился донести начальнику, что сделанное городничим донесение совершенно основательно, что театр еще может к вечеру обрушиться и что потому, для избежания страшного несчастья, он принял уже надлежащие меры и "строение запечатал по обязанности своей службы.
Когда он ушел, между актерами началось совещание:
что делать? Думали, толковали, жаловались, сердились.
Шрейн бросился было снова к чиновнику, но чиновник был занят важными делами и никого не велел принимать, а между тем у кассы толпились охотники, требующие билетов для вечернего спектакля. Как быть? По долгим прениям решено следующее: объявлять на требования билетов, что билеты только будут готовы через два часа и потому в настоящую минуту не раздаются; приставить сторожа прямо спиной к роковой печати, чтоб не разнесся по городу слух о случившемся происшествии; наконец, идти Поченовскому с повинной головой к городничему и просить помилования.
Федор Иванович, как видно было, ожидал этого визита. Когда Поченовский, расстроенный и блед
ный, ввалился к нему в комнату, он только покачал головой.
– Что, брат Осип? Говорил я тебе...
– Ваше высокоблагородие, да вы нас губите.
– Знаю.
– Да ведь мы целый год этой ярмаркой живем. Все у нас в долг забрато. Чем нам теперь заплатить?
– Знаю.
– Да вы нас нищими хотите сделать.
– А кто виноват? Просил я тебя не заставлять мне делать над тобою примера.
– Взмилуйтесь, Федор Иваныч.
– Нет, жаловаться ступай.
– Не я, Федор Иваныч, не я, я не виноват, я ваш старый приятель. Немец проклятый ходил.
– Ну и проси своего немца.
– Ваше высокоблагородие, что мне делать? Ну, просто застрелюсь.
– То-то, брат, потище теперь. А что взял? А?
– Федор Иваныч, так и 6ыть# украду собачонку и принесу вам, простите только.
– - Нет, брат, теперь другая история, теперь собачкой не отделаешься.
– Что ж прикажете?
– Послушай, Осип, - сказал более благосклонно городничий, - я тебя люблю, ты знаешь, мне жаль тебя.
Я бы и простил тебе, да теперь время такое, не могу, сам видишь, не могу: что станут в народе говорить?
Пример будет дурной, послабление. Нельзя, брат, право нельзя. Пеняй на себя, попался сам; не послушал приятеля - самому больно. Кажется, заплакал бы, а делать нечего: пример нужен. Не взыщи уж, любезный, теперь. Вот мои последние условия: пятьсот рублей мне, триста рублей архитектору, жене шаль в триста рублей, да и собачку.
– Как!..
– воскликнул Поченовский.
– Да так. Право, не дорого. Другой бы содрал с вас втрое дороже, да уж ты мой характер знаешь: не, могу не уважить старого друга. Эй, брат, теперь-то послушайся меня, не то худо будет! Я говорю тебе как друг.
Принесешь деньги - сейчас же открою театр, не принесещь - так и всю ярмарку не будете играть, - пеняй на себя. Тысяча рублей теперь небольшие для вас деньги: в один вечер соберете. Послушайся приятельского совета, Осип, не теряй времени. Ступай за деньгами - сейчас же открою театр.
– Да как вам это можно сделать?
– спросил Поченовский.
– Ведь театр запечатан.
– Уж это не твое, братец, дело. Я человек честный, дам слово, так сдержу, будь покоен, одолжу. Только, братец, ты и обо мне подумай: ведь не жалованьем же жить. Небось узнают в народе и станут говорить: уж когда Федор Иванович с приятелем так поступил, так что ж он с нами станет делать? Понимаешь ли? А мне того-то и надо; вот зачем и пример-то мне нужен. А то бы, право, простил.
– Да господин чиновник...
– робко вымолвил Осип.
Городничий улыбнулся.
– Об этом тоже, брат, не беспокойся. Велик гнев, велика и милость. А ты мне денежки давай скорей.
Поченовский подумал, подумал, повертелся на стуле, видит, что дело решено, встал с места, поклонился и вышел.
– Не забудь собачки!
– закричал ему вслед городничий.
Между тем толпа актеров все дожидалась с беспокойством у театра. Рослый сторож стоял как истукан в своем месте. Все ожидало с трепетом. Наконец появился Поченовский из-за опущенного картуза. Но когда он объявил неслыханное требование градоначальника, общее уныние обратилось в общее отчаяние. Шрейн вздумал было противиться. "Мой, - кричал он, - покажет мой его!.." Поченовский покачал головой: он лучше понимал жизнь.