Собачья работа
Шрифт:
— А… — Шохин скривился. — Все, как всегда, бегут впереди паровоза. Сторож видел в окно кусок фуры. Ему показалось, что на фургоне вмятина, причем знакомая — видел на одной машине, что привозила материалы.
— Это он ночью, в декабре, разглядел?
Шохин, несмотря на скромность и стеснительность, был болезненно самолюбив.
— Михаил Алексеевич, я же не ребенок. Я проверил — там как раз у окна фонарь работающий. — Казалось, он сейчас заплачет от обиды. — Я же понимаю…
— Саша, — Максаков дотронулся до его плеча, — ты чего? Я просто спросил.
Ему
— Все нормально. — Голос Шохина стал почти неслышным. — Мы установили фуру и водителя, но у него алиби: вторую неделю лежит со сломанной ногой в Институте скорой помощи. Говорит, что оба комплекта ключей от машины дома. Ребята поехали.
— В больнице все проверили?
— Да, лежит реально. Открытый перелом.
— Может, сторож ошибся?
— Может.
Ветер усилился. Снежная крупка металась между унылых серых строений. Шохин поежился и с надеждой посмотрел на теплый проем входной двери.
— Пошли, а то холодно, — перехватил его взгляд Максаков.
— Иду. — Шохин уставился в молочно-белую пелену. — Кажется, наши возвращаются.
Сквозь свист ветра едва доносилось жужжание автомобильного двигателя.
— Точно.
Патрульный «УАЗик» 176-го отдела подпрыгивал на ухабах. Шохин отделился от стены склада. Его не защищенные шапкой волосы с разу пробило снежной сединой.
Скрип тормозов, звук открываемой дверцы. Максаков, притулившись под коньком крыши, смотрел на мутные хороводы снега с ветром и думал о том, как быстро и непредсказуемо меняется в Питере погода. За несколько часов от пятнадцатиградусного мороза без единой снежинки до мокрой, почти теплой метели. Смотреть на густой белый ветер было приятно. Легкий озноб покалывал спину. От дверей ползла волна теплого воздуха. Тревога не отпускала. В голове роились мысли о Сиплом. Тяжелые и безрадостные.
— Оба комплекта дома, — вернулся Шохин, — машина на платной стоянке. Проверили — стоит. Сторожа говорят — не выезжала.
— Надо осмотреть кузов. — Максаков с трудом вернулся к действительности. Не хотелось отрывать взгляд от серо-белого танца снежинок. Щепки, стружки, следы ящиков.
Шохин кивнул. Двое молоденьких, как старшеклассники, оперов 176-го вылезли из «УАЗика» и поспешили к теплому прямоугольнику двери. За ними шел долговязый угреватый парень в синтепоновой коричневой куртке, черных джинсах и стоптанных полуботинках. Лицо его показалось Максакову нервно-настороженным. Он давно привык к таким лицам и знал, что стоит за этим безликим тревожным взглядом.
— Кто это?
Шохин оглянулся, дождался, когда долговязый скроется внутри склада, и слегка наклонился к Максакову. Шепот его походил на тихое шуршание листвы при полном безветрии.
— Ничего не слышу, Саня. Давай погромче.
— Брат водителя, — Шохин снова оглянулся, словно собирался сообщить судьбоносную для страны тайну, — дома у него живет. Он просто недавно…
— Освободился, — кивнул Максаков. — Это я вижу. За что сидел?
Изумленный взгляд Шохина приятно пощекотал самолюбие.
— Грабеж. Четверик мотал. В «металке».
— Сюда-то зачем притащили? Везите в отдел.
Шохин пожал плечами.
— Если только чтобы опросить. Он неделю как откинулся.
— Тебе работать. — Максаков прикрыл уставшие от мельтешения снега глаза и полез за сигаретой. «Так даже до обеда не хватит».
Скрипнул порог.
— Дай прикурить, пожалуйста.
Вместо Шохина рядом стояла Люда Хрусталева в расстегнутом пальто с сигаретой в руке. Он щелкнул зажигалкой.
— Спасибо. — Она глубоко затянулась и выпустила дым через нос. Густая косметика не скрывала ее шелушащейся кожи и темных полукружий под глазами. К женщинам ментовка была наиболее беспощадна.
— Надо машину осмотреть на стоянке, — Максаков прикурил сам, — на которую сторож показывает.
Ветер бросил снежной крупой Людмиле в лицо. Она то ли сощурилась от этого, то ли просто скривилась.
— Какие основания?
— Показания сторожа.
Она смотрела на кончик своей сигареты. Он знал, что она скажет.
— Я его допрошу, напишу вам поручение, и осматривайте, если хотите. Завтра дело передадут другому следователю, пусть он решает.
Помолчали. Ее сигарета догорела почти до фильтра. Он не удержался от шпильки.
— Раньше ты такой не была.
— Дура была, — она бросила окурок и запахнула пальто, — поздно поумнела.
Он усмехнулся. Она первый раз посмотрела ему в лицо.
— Миша, не надо, а? Двенадцать лет жизни коту под хвост. Что толку? Пахала как лошадь. Каждую копейку считала. Десять лет в одном пальто и дырявых сапогах. Один муж — кобель, другой — алкаш. Сын как беспризорник. Приползаешь в свой коммунальный сарай, чтобы потерять сознание на ночь. Посмотри на меня — уже не встанет ни у кого. Хватит. Пока работу не найду: опись, протокол, сдал, принял, отпечатки пальцев и в восемнадцать пятнадцать домой. Может, еще успею чего в жизни.
Максаков курил и щурился на слепое пуржащее небо.
— Раньше ты такой не была, — повторил он.
Она махнула рукой и повернулась к дверям. Ветер игриво рванул полу пальто. Она обернулась.
— На себя бы посмотрел внимательно. К чему ты катишься, Крутой Уокер? Подумай, пока не поздно.
Максаков улыбнулся. Грустно и ласково.
— Раньше ты такой не была.
Дверь с треском захлопнулась. Скопившийся за последний час на кромке крыши снег обсыпал его как сахарная пудра пышку. Он подумал о том, что она права, о том, что она не права, о том, что сам разберется в своей жизни, о том, что никогда не сможет в ней разобраться, о том, что Сиплый вернется, о том, что он замерз, и наконец о том, что пора идти внутрь.