СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
Но смягчилась.
— Может, она и отмстила нам с тобой маленько. Но посмеем ли осуждать её, сами перед ней виноватыя.
— Довольно об этом! А то заплачу от раскаяния! — съязвила Софья Витовтовна.
— Слушай дальше, — невозмутимо продолжал Всеволожский. — Тебе тут, пока я в Орде для вас старался из кожи лез перед татарами, кто-то набздякал, что я Юрию Дмитриевичу породниться предлагал, дочь свою за Ваську Косого сватал. Кто бздякнул такое? — внезапно прервал он себя.
— Пыхто, — сказала Софья Витовтовна. Никого не выдала.
— Ладно, — не обиделся Иван Дмитриевич. — Вася Косой в те поры уже год как был в супружестве, но не с дочерью моей, а с внукой Пелагеей. За ней
— Вася-то Косой небось приедет к брательнику двоюродному на свадьбу? Сама увидишь. Тута виноватых нет, Софьюшка.
— Неуж наденет? — не могла продохнуть Софья Витовтовна. — Пусть наденет. Отчего же нет? Виноватых лет. Воров нет. Обворованные есть — мой сын, великий князь.
Иван Дмитриевич сочувственно сказал:
— Что поделаешь? Может, ещё и не посмеет Косой в пояс Донского урядиться? Когда получил его, сказал: наше, мол, к нам вернулось.
— Так и сказал? — взвилась было опять Софья Витовтовна.
— А разве он Дмитрию Донскому не родня? Не внук ему разве?
Что отвечать, если, правда — родня, если правда — внук? Встала, прошлась по палате, теребя жемчуг, на груди. Иван Дмитриевич думал, как бы только не засмеяться вслух. Вдруг Софья Витовтовна распахнула поставец на стене, достала чашу с мёдом, прошлый год ей подаренную перед отъездом в Орду.
— А мёд твой, Иван Дмитрия, прокис. И мухи в него нападали маленько. Я эдакого не ем. Прими обратно.
Тут Иван Дмитриевич дал волю смеху с большим удовольствием, блестя из-под усов зубами белыми и крупными.
— А я так вообще мёду не тведаю. Терпеть не могу. Если только заставят, через силу.
Лицо Софьи Витовтовны медленно залила краска. Видно было, как пот бисером проступил на крыльях носа и чаша сирийская задрожала в её руках. Всё это было очень отрадно, поэтому Иван Дмитриевич добавил миролюбиво:
— И сам я, как тот мёд, наскрозь прокис.
Ещё смешок сквозь зубы и поклон с рукою до полу, и вон из дворца, взгляда прощального княгине-голубушке не подарив. Бежать! Бежать! Решено. До чего кстати история-то с поясом пришлась, подробности вспомнились, домыслы лукавые соединились. Хорошо, что не сразу все Софье расписал, хорошо, что не торопился, измыслил свою затею основательно. Хрупкое согласие трудами Фотия установилось промеж великокняжеской родни. И он, Иван Дмитриевич, этому немало способствовал. Ярлык, какой в Орде Василию добыли, заставил князя Юрия замолчать. Насовсем?… Или — до поры?… Но сынки у него есть, ребятки вострые, и прозвища у них подходящие — Косой да Шемяка. Пора их из тесноты удельной выпускать и на Василия уськать. Как сапог стоптанный, Всеволожского в сторону отшвырнула, гадюга Софья. Но если бы он баб не знал! Все их тайности сердечные превзошёл, сами нашептали в ночах. Любят бабы после соития исповедоваться, нет чтоб спать! И понял Иван Дмитриевич, что главная бабья слабина — мелкое тщание во всём. И чем баба нравом круче, тем чище метёт, ничего не пропустит, чтоб не по её было. Если Софья столько лет пояс Донского не искала, могла без него прожить, теперь разорвётся, а вернёт его. Начнёт дознания проводить — разве то Косому и батюшке его не обидно будет? — и пойдёт промеж родни пря великая. А там, глядишь, и Юрий Дмитриевич отвагой посвежеет, чего-нибудь удумает новое. Что такое, всё время его позорят, всё ему в укор! Зазмеятся мелкие трещины по согласию родственному и рассядется оно с тихим шорохом, как чаша стеклянная, Софьей вослед ему кинутая. Я те, матушка, таким мёдом угощу!..
С сомнением прислушивалась Софья Витовтовна к удаляющемуся звону злых позолоченных шпор. Окликнуть иль нет? Чем он может быть опасен, опальный боярин? А полезен чем?… Пригодится может, когда-нибудь? Зачем новый враг? Да нет, он Настю хочет за Василия отдать. Это его условие. Это невозможно. Завтра уже обручение. А там вскорости и свадьба… «Не сыта бе блуда», — это он про неё-то, за все ласки, ему подаренные, таковы слова! Иди, гадюга, вон без привета и прощения!
Даже стук копыт его коня по деревянной мостовой злобой отзывался.
Рождественский мясоед — самое время для свадеб. Заранее убраны были по старинному правилу великокняжеские покои. Небольшие окна таинственно высвечивали живописные по золоту орнаменты стен.
Старший дружка, войдя к невесте, сказал:
— Великий князь, велел тебе, княгиня, своё место заняти.
Посажёный отец, войдя в столовую палату, помолился на иконы, бил челом невесте и, севши за стол на большое место, указал места и боярам, с ним пришедшим, куда кому сесть по родовитости и знатности, по древности и заслугам. Потом послал молодого боярина к жениху с речью:
— Бог на помощь! Время тебе, государь, идтить к своему делу.
В чинном молчаний ждали.
Священник покропил жениху путь святой водой и благословил его крестом. Василий в распахнутом бархат-ком кожухе на соболях, в тугом золочёном поясе перекрестился на иконы в красном углу, дал знак священнику творить молитву к покровению главы невесты и только потом поискал глазами Антония. Его нигде не было. Василий чуть приметно усмехнулся: забыл, что монаху на свадьбе присутствовать не положено. Уже два раза, перед обручением и перед свадьбой исповедовался Василий у своего нового духовника, но встречи их были стеснёнными и краткими. Антоний исповедовал, опустив глаза, словно через силу. Но раз Фотий велел, надо исполнять. Для них обоих с князем пожелание покойного владыки было непрекословно. — Может, привыкнем, ещё друг к другу? — сказал Василий, иноку после отпущения грехов.
— Господь управит, — в первый раз улыбнулся тот бледными губами.
Марья Ярославна стояла у чертожного [67] места, обитого червчатым бархатом с золотыми узорами. Большая сваха приступила к убиранию невесты. Держальщики подали ей гребень и чару с вином. Распустив Марье косу и обмакивая гребень в вино, сваха принялась расчёсывать негустые тусклые волосы. Мокрая голова невесты почему-то пахла в тепле палаты псиной. «Как спать дойдём, высохнет», — утешал себя Василий.
67
Чертожное место — возвышенное место, брачное место.
Несмотря на важность минуты, его разбирал смех. Особенно, когда мерным шагом приблизился к Марье посажёный отец князь Юрий Патрикиевич, выходец из Литвы, слишком сухощавый на русский вкус, слишком длинный туловом и лицом, со стрелой в вытянутой руке, и разделил этой стрелой волосы невесты надвое. При его появлении какой-то шумок непонятный возник среди бояр, хотя лица близ стоящих были нарочито неподвижны. Но шумок запорхал, запорхал в гущине гостей, и шумок чем-то нехороший, как почувствовал Василий, хотя не понял, чем он вызван. Улыбка медленно сползла с лица юного князя, и серые глаза из-под низких бровей глянули вдруг так остро и жёстко, что шумок насмешлив вый — тут Василий почуял, что — да, насмешливый — забулькал, забулькал и иссяк, как не был. Но холодная насторожённость не сходила больше с великокняжеского лица.