СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
— Что уж ты, — впервые в жизни заговорил с ней Василий. — Разве можно сердиться? Это же бахор, шутник!
Юрий Патрикиевич обнажил в улыбке длинные зубы, крякнул в сени:
— Не учи плясать, я сам скоморох!
Оттуда ответили взрывом хохота.
Пир начался.
Яства полагалось подавать с благочинием и пристойностью. И кому назначено было подавать, те говорили яствам поодиночке молитвы, а те, кому назначено было их есть, говорили добрые речи великому князю.
Понесли чередою блюда над головами, пошли друг за дружкой: грудь баранья верченая с шафраном да языки верченые, солонина с чесноком, зайцы сковородные в репе запечённые да зайцы разсольные, да шти,
70
…делать обыкли… — приноровились, взяли в привычку.
Юрий Патрикиевич верховодил пиром, велел пить, не отказываясь, чтоб не чинить споров, а быть во всём, как велось исстари, без спору, и желать во всём добра великому князю дополна.
Никто и не отказывался. Выпивали всё, что наливали. Лица разгорячились, глаза заблестели. Голоса делались всё громче, всё бессвязней, шум свадебный всё веселее.
В сенях топотали плясцы. Их в палаты не пускали. Кто хотел плясать, выходил в сени.
Софья Витовтовна пила и кушала умеренно, с очевидной доброжелательностью выслушивала какие-то, вполне возможно, даже и нескромные слова, которые шептал ей на уха служилый князь Юрий Патрикиевич, заехавший некоторых московских бояр ещё при Василии Дмитриевиче. Сейчас он занимал то место возле великой княгини, которое вчера ещё принадлежало Ивану Дмитриевичу Всеволожскому.
Особое расположение великой княгини к Юрию Патрикиевичу заметили все, многие в сомнении пребывали: недавно на него опалу наложила, а теперь возьми и посади к себе под бок — с чего бы это? Иные бояре огорчаться начали: не зря ли чурались Юрия Патрикиевича, не чая, что так недолго будет он в опале? Уже без осторожности, а с хмельной уверенностью просчитывали, что вот и слобода у него в Заяузье управляется особо, все доходы — Патрикиевичу, и дворовые места в Кремле многие себе пригрёб, а Софья Витовтовна себе житничный двор поставила на Подоле, а земля всё дорожает и дорожает, а у Патрикиевича-то земли и в Коломенском, и в Ростовском уезде, да ещё в Костромском, да Муромском, не считая сёл и деревень в ближних подмосковных волостях: и на Хотуни, и Ярославке, и Вышгороде.
Всё это Софья Витовтовна, хоть урывками, да очень слышала, но удовольствия это ей не портило. Завистники всегда есть. А Патрикиевич, вот он, рядом, надёжный, заботливый, как муж родной. Руки длинные, такие всё по-хозяйски обладят. К тому же литвин, своя кровь. Отдалила его от себя — не плачется, приблизила — не кичится.
А вон и Юрьевичи ненавистные невдалеке сидят.
Дмитрий Шемяка да Василий Косой с молодой женой Пелагеей, тоже Патрикиевича обсуждают, больше им и поговорить не об чём. Злобу копят, ох, копят!..
— Что невеселы? Аль вина кислы? — крикнула им через стол Софья Витовтовна.
Пирующие от голоса её враз примолкли. Боялись межродственной свары.
— Нет, матушка княгиня, мы всем довольныя, — бойко ответила Пелагея-утиный нос, семя Всеволожское, век бы его не поминать.
Мы, говорит! Заединщики, стало быть! Софья засопела, что было признаком подымающегося гнева. Но шум пира возобновился, и никто её сопенья не услышал. Один Патрикиевич, умница, всё понял, дал знак старшему дружке Басенку сыр резать и перепечу. А младшие дружки принялись их разносить по гостям вместе с платками и полотенцами, шитыми золотной нитью и шёлками.
Юрьевичи на свадьбу явились, желая быть миротворцами между отцом и Василием Васильевичем, их двоюродным братом. Они были, как все, вполпьяна ещё, но уже разогревшиеся и готовые пировать всю ночь напролёт и завтра с утра ещё. Говорили про братцев, что были они не в отца, больше любили богатырствовать за пиршеским столом, нежели на поле брани.
— Погляди-ка, Митрий, на тётушку…
— А что? Дородна, тучна, за русскую красавицу могла бы сойти, даром, что литвинка, — отозвался Шемяка, не зная ещё, куда клонит Василий Косой.
— А кто рядом с ней, он, значит, заместо моего тестя Ивана Дмитрича теперь?
— Стало быть, так. Ну и не торг. А что?
— А я обижаюсь.
— Ха-ха-ха!
— Может, он и в опочивальне заменит его?
— Ха-ха-ха!
Пелагея склонила голову набок, прислушиваясь, о чём так весело говорят братья. Те ей по пьяни охотно разъяснили, что дед её Иван Дмитриевич Всеволожский был любодеем великой княгини, а теперь она, видно, другого завела. На Пелагею от этого, а пуще от мёду пенного, такой напал хохотун, что Софья Витовтовна не захотела боле сдерживаться:
— Что ли, у нас там галки растрещались?
Пелагея смолкла, позабыв на лице кривую неловкую улыбку. Супруг её кинул на Софью Витовтовну хмельные шалые глаза:
— Галки и есть, государыня, из Галича мы.
Софья Витовтовна шутку не приняла:
— А что же батюшка ваш побрезговал нами? Да и Красный Дмитрий тоже?
В расслабленности, в пьяном ли благодушии, но произнёс Василий Косой слова, ставшие для него роковыми:
— А они небось сейчас в Звенигороде с Иваном Дмитриевичем пируют.
Софья Витовтовна замолчала, но взгляд её выказал всё. Значение его поняли не только Юрьевичи, но и великокняжеские бояре.
Однако Патрикиевич был бдителен. Нежно давнув Софью под столом костлявой коленкой, сам уже показывал слугам, чтоб несли главное блюдо пиршества — куря верченого, то есть на вертеле изжаренного, румяного горячего. Большой дружка, всё тот же Басенок внёс в это время на блюде кашу для новобрачных в горшочках, обёрнутых двумя парами соболей. Уставив кашу перед вконец сомлелыми молодыми, Басенок обернул куря скатертью вместе с перепечею и солонкою и понёс в сенник, где всё это от него принял на руки сберегатель сенника.
Хоть и пили, меры позабывши, хоть и копилось что-то эдакое, опасное, будто огонёк меж соломенных стогов бегал, а действо свадебное всё-таки шло своим чередом. И наступила главная его минута. Её-то и ждала Софья Витовтовна. Скорей бы молодых спровадить. Тут-то она и даст себе волю исполнит задуманное. Так Юрьевичей пропечёт, таким позором покроет на все века, что и в Свод занесут, посмеиваясь в бороды, монахи-списатели, и молва из уст в уста потомкам передаст.
Софья Витовтовна дала знать другу сердечному, что чара её не до краёв полна. Друг сердечный посмотрел выразительно на Софью и на её чару водянистыми своими глазами, но перечить не стал, долил. Понял он, конечно, что нарочно она себя горячит, затеяла что-то. Оставалось терпеть и надеяться, что всё можно будет в шутку обернуть, в озорство великокняжеское, посмеёмся, мол, вместе да и всё. Первую брачную ночь молодым полагалось провести в сеннике, холодной горнице, где земли на потолок не сыпано. Убранство сенника считалось делом весьма важным, его поручали самым приближённым боярам и боярыням, чтоб порчи на молодых не навели.