Соблазнение Минотавра
Шрифт:
Но спустя какое-то время произнес:
— Не желаете ли встретиться и поужинать со мной в «Драконе»?
— Давайте встретимся, но не перед ужином, а позже, часов в десять или одиннадцать.
Он снова поклонился с той же неизменной иронией, и они пошли дальше. Глаза его были холодны. Его равнодушие раздражало ее. Он шагал, демонстрируя абсолютную уверенность в том, что опять, как всегда, добьется желаемого, и она возненавидела эту его уверенность и позавидовала ему.
Когда они вышли на городской пляж, все глаза устремились на них. Она подумала о своем спутнике: это Светлый Посланник из сказочного Черного Леса. Он глубоко дышал, вздымая широкую грудь, держался так прямо и улыбался так празднично, что и она почувствовала себя легко; настроение поднялось. Она гордилась тем, что идет рядом
Но ее душа, в глубине которой таилась извечная неуверенность в себе, жила ожиданием конца. Ее было так легко ранить грубым словом, пренебрежением или критикой, так легко обескуражить любым препятствием. Ею владело то самое ожидание катастрофы, те самые навязчивые дурные предчувствия, что слышались ей в вальсе Равеля.
Вальс, ведущий к катастрофе: кружишься, кружишься на лакированном полу в расшитой блестками воздушной юбке и падаешь прямо в бездну. Минорные, притворно легкие ноты глумливого танца, минорные ноты, не дающие забыть о том, что судьбой человека правит абсолютная тьма.
И теперь, когда рядом с ней шел столь очевидно красивый мужчина и когда каждый, кто смотрел на него, завидовал женщине, которая смогла его очаровать, душу Сабины, пусть ненадолго, но согрел искусственный свет, она ощутила поддержку удовлетворенного тщеславия.
Когда они расставались, он, как истинный европеец, склонился над ее ручкой. Она почувствовала в его учтивости насмешку, но когда он снова спросил: «Вы придете?», его голос был теплым. Ее не смогли тронуть ни его красота, ни безупречность, ни даже его безразличие, но тронуло его легкое сомнение. Потому что в то мгновение, когда он почувствовал неуверенность в себе, она поняла, что он тоже человек, если не такой же уязвимый, как она, то хотя бы чуть более близкий.
Она сказала:
— Меня ждут друзья.
Тогда его лицо осветилось не слишком открытой, но чрезвычайно ослепительной улыбкой. Он вытянулся во фрунт и отдал честь:
— Смена караула у Букингемского дворца!
По его ироничному тону она поняла, что он не поверил ей и считает, что ее ждут не некие «друзья», а, скорее всего, другой мужчина, другой любовник.
Он не мог себе представить, что она хочет вернуться к себе в комнату для того, чтобы промыть волосы от песка, намазаться кремом от ожогов, покрыть ногти свежим слоем лака и, нежась в ванне воссоздать в памяти все до единого мгновения их встречи, повинуясь своей привычке переживать возбуждение нового опыта не единожды, а дважды.
Для девушки, с которой Сабина делила комнату, было бы достаточно простого предупреждения о том, что сегодня вечером ее не будет, но именно в этот вечер, всего на одну ночь, у них должна была остановиться женщина, которая была приятельницей не только Сабины, но и Алана; разумеется, ее присутствие делало исчезновение Сабины более затруднительным. Сабине опять пришлось бы воровать наслаждение, красть у ночи часть ее опьянения. Она дождалась, когда обе ее компаньонки заснули, и молча вышла, но отправилась отнюдь не на Главную улицу, где прохаживались обычно ее приятели-художники, которые могли бы предложить составить ей компанию. Она перепрыгнула через ограду набережной, соскользнула вниз по деревянному столбу, ободрав ракушками руки и платье, и выскочила на пляж. Она пошла по мокрому песку к одному из самых ярко освещенных причалов, где «Дракон» предлагал свое неоновое светящееся тело жаждущим приключений ночным романтикам.
Никто из ее друзей не мог себе позволить прийти сюда. Даже рояль здесь скидывал с себя скромную крышку и добавлял к иным движениям танец своего обнаженного механического нутра, отчего царство пианиста расширялось от абстрактных нот до строгого балета склоненных шахматных фигур на возбужденных струнах.
Чтобы попасть в ночной клуб, она должна была взобраться по укрепленным
Румянец удовольствия проглядывал даже сквозь сильный загар. Он пододвинул ей стул, склонился к ее уху и прошептал:
— Я боялся, что ты не придешь. Я проходил мимо твоей комнаты в десять часов, света не было, и я поднялся и постучал в окно, не слишком сильно, потому что ночью я не очень хорошо вижу, и я боялся, что ошибся. Ответа не было. Я отступил в темноту, подождал…
От ужаса, что Филипп мог разбудить ее подруг, от опасности, которой она чудом избежала, она почувствовала, как ее охватывает дрожь, кровь ее закипела. Ночью его красота превратилась в наркотик, и когда она представила, как он ночью вслепую ищет ее, это взволновало и обезоружило ее. От этого ее глаза потемнели, словно подведенные сурьмой, как у восточных женщин. Ее веки выглядели голубоватыми, а брови, которые она не выщипывала, отбрасывали тени, из-за которых казалось, что темное свечение ее глаз имеет иной источник, нежели днем.
Она всматривалась в четкую лепку его лица, контраст между большой головой и покрытыми красивым пушком руками с длинными пальцами. Ласкавший ее руку, он был похож на музыканта, который легкими прикосновениями играет на тайных нервах хорошо знакомого ему инструмента. Он говорил:
— Твоя рука так же красива, как твое тело. Если бы я не видел твоего тела, я бы возжелал его, едва увидев форму твоей руки.
Желание явилось как вулканический остров, на который они и возлегли в трансе, ощущая под собой подземные вихри. Танцплощадка, стол, магнетический блюз — все было сметено желанием, лавинообразным содроганием тела. Под нежной кожей, под завитками волос в сокровенных местах, под извилинами и ущельями плоти потекла, обжигая, вулканическая лава, пролилось раскаленное желание, и звуки нежного блюза превратились в вопль свирепой дикости, в птичий или звериный свободный вопль наслаждения, вопль опасности, вопль страха, вопль деторождения, вопль боли, исходящий из израненной охрипшей дельты природных бездн.
Предчувствие этого дрожью побежало по руке и по телу и сделало танец невыносимым, ожидание невыносимым, курение, говорение невыносимым, и уже скоро, скоро должен был начаться приступ неукротимого чувственного каннибализма, радостный эпилептический припадок.
Они убежали от глаз всего мира, скрылись от пророческих, грубых, исходящих из самих яичников прелюдий певицы. Вниз по ржавым ступенькам лестницы в подземелье ночи, благосклонной к первому мужчине и первой женщине на заре мироздания, когда еще не было слов для изъявления обладания, не было музыки для исполнения серенад, подарков для долгого ухаживания, турниров для произведения впечатления и принуждения к сдаче, никаких вспомогательных приспособлений для покорения — украшений, ожерелий, корон, — но когда был только один ритуал, радостное, радостное, радостное водружение женщины на чувственную мачту мужчины.
Она открыла глаза и увидела, что лежит на дне парусной лодки, лежит на плаще Филиппа, заботливо подстеленном, чтобы защитить ее от ила, просачивающейся воды и ракушек. Филипп лежит рядом с нею, только голова его — выше ее головы, а ноги — ниже ее ног. Он спит спокойно, дышит глубоко. Светит луна. Сна как не бывало. Сабина садится — сердитая и разбитая. Жар достиг своего пика и пошел на спад, отдельно от желания, отчего и желание осталось неудовлетворенным, застрявшим на мели. Такой жар — и такой бесславный конец — и гнев, гнев! — на свое так и не расплавившееся нутро. Как хочется Сабине быть похожей на мужчину, способного свободно желать и обладать случайной женщиной, наслаждаться незнакомкой. Но ее тело не плавится, не слушается ее фантазий об обретении свободы. Тело посмеялось над ней, подбив на эту авантюру. Жар, надежда, мираж, отсроченное желание, неудовлетворенное желание не отпустят ее всю ночь и весь следующий день будут гореть внутри ясным пламенем, и все люди, глядя на нее, будут говорить: «Какая она чувственная!»