Соблазнение строптивой

Рэддон Шарлин

По крайней мере, солома была чистой, и на ней было теплее, чем на полу. Жаловаться было бы напрасной тратой времени.

Услышав, как отворилась большая дверь сарая, Мигель испугался, что посетителем может оказаться молодая senorita. Испанцу невыносимо было бы предстать перед ней в таком виде.

В следующее мгновение из-за двери конюшни показалось лицо Макколи.

– Ах, давно пора вам навестить меня, senor. Я уж начал было думать, что вы забыли обо мне и оставили умирать здесь в одиночестве.

– О,

ты не умрешь в одиночестве, могу тебя в этом уверить. – Бренч рывком открыл дверь и вошел в конюшню. – Я ни за что не лишу себя удовольствия посмотреть, как ты умрешь. Честно говоря, будь на то моя воля, ты бы уже болтался на ближайшем дереве.

Мигеля передернуло. Голос gringo был холодным и пронизывающим, как январская вьюга, а взгляд таким же бесстрастным, как у кота на ограде. Испанцу впервые пришло в голову, что жалкое положение, в котором он оказался, может грозить много большими неприятностями, чем грязь и неудобства.

– Почему вы так говорите, senor? Я не сделал вам ничего плохого.

– Да неужто? – Бренч присел как раз на таком расстоянии от испанца, чтобы тот чуть-чуть до него не дотягивался, и достал из кармана свой табак «Булл Дарем».

Мигель наблюдал, как Макколи свернул самокрутку, подкурил ее и глубокую затянулся. В тусклом свете тлеющий кроваво-красный кончик самокрутки казался сверкающими огнями ада. От тяжелого взгляда Макколи мурашки бежали по коже, и Мигель подумал, что ад – не самое худшее, что может быть. По крайней мере, там тепло.

– Зачем ты убил моего брата, Мендоза?

– Я даже не знал вашего брата. Зачем мне его убивать?

Ноздри Бренча раздулись, выпуская дым. Взгляд стал еще тяжелее.

– Вот и скажи, зачем. И постарайся все объяснить как следует. Может статься, это твой последний шанс облегчить душу.

Мигель заметил, как Бренч сжал кулаки, чуть не раздавив догоравшую самокрутку. Макколи сдерживался из последних сил. Сердце испанца похолодело от страха. Если не удастся убедить этого gringo в своей невиновности, можно и не дожить до суда.

– Клянусь… – Мигель положил руку на сердце, – могилой моей дорогой матушки, senor. Я никого не убивал.

Макколи долго изучал тлеющий кончик самокрутки, восстанавливая в памяти разговор, который произошел между ними с испанцем в купальне «Уосатч». Потом, удерживая глаза Мендозы в стальных тисках своего взгляда, Бренч сделал последнюю затяжку и потушил самокрутку голыми пальцами.

– Я слушаю, – только и мог он сказать.

Мигель глубоко задумался. Фортуна дарит ему еще один шанс. Нужно воспользоваться им как можно лучше.

На следующее утро у Дженны прибавилось сил, а боль начала стихать. Она отбросила одеяла и опустила ноги с кровати. Поднявшись, молодая женщина поняла, что она слабее, чем ей вначале показалось. Тем не менее, ей удалось добраться до ширмы и воспользоваться ночным горшком. Почувствовав себя немного увереннее на обратном пути, Юджиния задержалась у окна.

Снаружи солнце рисовало тени рядом со зданиями, и получалось

что-то вроде лоскутного одеяла. Грязь на улицах подсыхала и меняла цвет с шоколадно-коричневого на темно-серый. Дженна попыталась открыть окно и обнаружила, что оно легко поддается. «Еще одно подтверждение, что силы возвращаются», – подумала молодая женщина. Тонкие ноздри раздулись, когда Юджиния вдохнула свежий воздух и вместе с ним дым костра, аромат травы, дикой мяты, роз и только что срубленной сосны. Молодая женщина не стала обращать внимания на запахи конского навоза и капусты, которую кто-то тушил в такую рань.

Когда в дверь постучали, Дженна резко повернулась и чуть не упала. Бренч задушит ее, если увидит, что она встала с постели без посторонней помощи. Юджиния расправила плечи и потянулась за халатом, который одолжила ей Маура. Она ни за что не позволит Бренчу Макколи превратить себя в хныкающую особу, не способную о себе позаботиться.

Из-за двери, явно чувствуя себя очень неуверенно, показался Рембрандт.

– Я подумал, что тебе здесь скучно теперь, когда ты пошла па поправку.

Под мышкой он зажал шахматную доску.

– Вы угадали. Заходите, мистер Рембрандт.

– Просто Рембрандт, если можно.

Дженна кивнула и села в единственное кресло, которым могла похвастать комната, чтобы продолжать наслаждаться открытым окном.

– По-моему, я никогда раньше не играла в шашки, но я хотела бы попробовать, если научите.

Глаза старика расширились. От удивления или от испуга – Дженна так и не смогла определить. Но он сказал лишь:

– Это игра кажется нетрудной, пока не пытаешься тягаться силами с моим молодым партнером, – подмигнул Рембрандт. – Он жульничает.

Дженна рассмеялась.

– Даже когда играет сам с собой?

– Он опять это делал?

– Он говорит, что только так может выиграть.

– Ручаюсь, что это наглая ложь. – Рембрандт присел на край кровати. – Похоже, игра в шашки расслабляет его и успокаивает. Обычно если он играет сам с собой, то делает это потому, что встревожен.

Старик подвинул лампу, что стояла на маленьком столике между ними, чтобы освободить место для доски. Он взял альбом для рисования, который в прошлый раз забыла Юджиния. Рембрандт смотрел то на молодую женщину, то на рисунки карандашом, изображавшие обстановку ее комнаты. Мебель была нарисована в обход законов перспективы: просто неуклюжие коробки непропорциональных размеров.

– Твоя работа?

Дженна пожала плечами.

– Знаю, полное отсутствие таланта. Но маме нравилось смотреть, как я рисую. Думаю, это просто вошло в привычку.

Старик поджал губы, которые были едва видны под густыми белыми усами.

– Но твоей матери сейчас нет здесь, и мне кажется, что тебе не нравится рисовать. Почему ты продолжаешь это делать?

Взгляд Юджинии скользнул к двум рисункам углем, висящим над ее кроватью по обе стороны деревянного распятия. С первого на нее смотрел Иисус с бородой, со второго – Дева Мария. Линии были слегка неровными, как будто их наносили нетвердой рукой, но лица излучали нежность, одобрение, безмятежность, что делало их прекрасными, поистине божественными.