Собор Парижской Богоматери (сборник)
Шрифт:
– О, я бы сжег тебя, если б ты знала, что у меня в голове!
Затем, еще раз оглядевшись внимательным и тревожным взглядом лисицы, тайком пробирающейся в свою нору, он докончил:
– Ну, все равно! Мы окажем помощь господину судье. К несчастью, у нас здесь мало войска сравнительно с такой массой черни. Надо подождать до завтра. Порядок будет восстановлен, а кого захватят, без разговоров повесят.
– Кстати, государь, – сказал кум Куаксье, – с перепугу я забыл доложить, что стража захватила двоих бродяг из шайки. Если вашему величеству угодно будет видеть этих людей, они здесь.
– Угодно будет их видеть! – закричал король. – Клянусь Пасхой! Как ты забыл такую вещь? Оливье, беги скорей за ними!
Мэтр Оливье вышел и через минуту вернулся с двумя арестантами,
Король смотрел на них с минуту, не говоря ни слова, затем вдруг, обращаясь к первому из приведенных, спросил:
– Как тебя зовут?
– Жьефруа Пенсбурд.
– Твое ремесло?
– Бродяга.
– Зачем ты ввязался в этот проклятый бунт?
Бродяга смотрел на короля, качая руками с глупым видом. Это была одна из тех несуразных голов, где уму так же удобно помещаться, как огню под гасильником.
– Не знаю, – отвечал он. – Другие пошли, и я пошел.
– Вы шли нападать и грабить вашего господина, председателя суда?
– Я знаю, что хотели нападать на что-то, захватить кого-то. Вот и все.
Один из солдат показал кривой нож, найденный у бродяги.
– Ты узнаешь это оружие? – спросил король.
– Да, это мой нож. Я виноградарь.
– А в этом человеке признаешь своего товарища? – спросил Людовик XI, указывая на второго арестанта.
– Нет, я его не знаю.
– Довольно, – сказал король, делая знак личности, молча стоявшей у двери, на которую мы уже обратили внимание читателя. – Кум Тристан, бери, он твой.
Тристан Пустынник поклонился. Он тихим голосом отдал приказание двум стрелкам, и они увели несчастного бродягу.
Между тем король подошел ко второму арестованному, с которого градом катился пот.
– Как тебя зовут?
– Пьер Гренгуар, государь.
– Твое ремесло?
– Философ, государь.
– Как ты смеешь, негодяй, восставать против нашего друга, господина председателя суда, и что скажешь об этом бунте черни?
– Государь, я в нем не участвовал.
– Как это? Разве не захватила тебя, грабителя, стража в той толпе?
– Нет, государь, тут недоразумение. Это злой рок. Я пишу трагедии. Умоляю, ваше величество, выслушать меня. Я поэт. Людей моей профессии меланхолия иногда заставляет выйти ночью на улицу. Со мной это случилось сегодня. Несчастная случайность! Меня задержали напрасно. Я не принимал участия в бунте. Ваше величество видели, что бродяга не узнал меня. Умоляю, ваше величество…
– Замолчи, – приказал король, глотнув своего отвара, – от твоей болтовни голова трещит…
Тристан Пустынник подошел и, указывая на Гренгуара пальцем, спросил:
– Государь, и этого можно повесить?
Это были первые слова, произнесенные им.
– Пхэ! – небрежно ответил король. – Не имею ничего против…
– Зато я имею, – сказал Гренгуар.
Наш философ был в эту минуту зеленее оливки. По холодному и безучастному лицу короля он увидал, что спасения можно искать в каком-нибудь очень патетическом эффекте. Он бросился к ногам Людовика, восклицая с отчаянными жестами:
– Ваше величество, сделайте милость, выслушайте меня! Государь, не тратьте ваши громы на такое ничтожество, как я. Гром Божий не поражает латука. Государь, вы могущественный, августейший монарх, сжальтесь над несчастным, но честным человеком, которому было бы труднее подстрекать кого-либо к бунту, чем льдине дать искру! Милостивый государь, милосердие – добродетель льва и короля. Увы! Строгость только запугивает умы. Бешеным порывом ветра не сорвать плаща со странника; солнце же, пригревая его своими лучами, мало-помалу так разгорячает его, что заставляет остаться в одной рубахе. Государь, вы – солнце! Уверяю вас, мой государь, господин и повелитель, что я не бродяга, не товарищ этих безумных воров. Бунт и разбой не пристали свите Аполлона. Не такой я человек, чтоб броситься в эти грозные тучи, которые разражаются
При этом Гренгуар в отчаянии целовал туфли короля, а Гильом Рим говорил шепотом Коппенолю:
– Хорошо делает, что валяется у его ног. Король все равно что критский Юпитер, – у него уши только в ногах.
А чулочник, не думая о критском Юпитере, отвечал с мрачной улыбкой, смотря на Гренгуара:
– О! Превосходно! Мне кажется, что это канцлер Гюгоне снова молит меня о пощаде.
Когда наконец Гренгуар умолк, еле переводя дух, он, дрожа, поднял глаза на короля, который ногтем отчищал пятно на коленях своих панталон. Затем его величество начал медленно пить свой отвар из кубка. Он не говорил ни слова, и это молчание было пыткой для Гренгуара. Наконец Людовик взглянул на него.
– Вот так болтун, – проговорил он.
Затем, обращаясь к Тристану Пустыннику, приказал:
– Отпусти его!
Гренгуар так и присел, не помня себя от радости.
– Отпустить! – проворчал Тристан. – Ваше величество, не подержать ли его немножко в клетке?
– Неужели ты думаешь, кум, что мы строим клетки, обходящиеся нам по триста шестидесять семь ливров восемь солей три денье, для таких птиц, как он? Отпусти этого развратника! – (Людовик XI очень любил это слово, которое вместе с «клянусь Пасхой» всегда употреблял в веселые минуты.) – Вытолкать его отсюда пинком!
– Ах! – воскликнул Гренгуар. – Вот великий король!
Опасаясь, чтобы король не взял назад своего приказания, он бросился к двери, которую Тристан отворил ему довольно неохотно. Солдаты последовали за ним, подталкивая его кулаками, что Гренгуар перенес, как подобает истинному философу-стоику.
Хорошее расположение, овладевшее королем с той минуты, как ему сообщили о бунте против председателя суда, сквозило во всем. Это необычайное милосердие было немаловажным признаком. Тристан смотрел из своего угла свирепо, точно дог, видевший кость и не получивший ее.