Собор Парижской Богоматери (сборник)

Гюго Виктор

– Ну, вот, слушайте! Хотите, я обращусь к повивальным бабкам с заявлением, что эта девушка беременна?

Впавшие глаза священника сверкнули:

– Беременна! Дурак! Разве ты имеешь основания утверждать это?

Вид его испугал Гренгуара. Он поспешил сказать:

– Я не имею никакого основания. Наш брак был настоящим forismaritagium [132] . Я тут ни при чем. Но таким образом можно добиться отсрочки.

– Безумство! Позор! Замолчи!

– Напрасно вы сердитесь, – пробормотал Гренгуар. – Отсрочка никому бы не принесла вреда, а повивальные бабки – бедные женщины –

заработали бы сорок парижских денье.

132

Фиктивный брак (лат.).

Священник не слушал его.

– Ее надо как-нибудь вывести оттуда! – говорил он. – Приговор должен быть приведен в исполнение через три дня. Но если б даже не было приговора… этот Квазимодо… У женщин такой извращенный вкус!.. – Он повысил голос: – Мэтр Пьер, я рассудил, что есть только одно средство спасти ее.

– Именно?.. Я его не вижу.

– Послушайте, мэтр Пьер, вспомните, что вы обязаны ей спасением жизни. Я вам изложу свой план. За церковью наблюдают день и ночь. Из нее выпускают только тех, кого видели входящими. Вы, стало быть, можете войти. Вы придете. Я проведу вас к ней. Вы поменяетесь с ней платьем. Она наденет ваш казакин, вы – ее юбку.

– До сих пор все идет отлично, – заметил философ. – А дальше?

– Дальше? Она уйдет в вашем платье; вы останетесь в ее. Вас, может быть, повесят, но она будет спасена.

Гренгуар почесал у себя за ухом с очень серьезным видом.

– Да, вот мысль, которая ни за что не пришла бы мне в голову самому.

При неожиданном предложении Клода открытое, добродушное лицо поэта омрачилось, как веселый итальянский пейзаж, когда принесенное порывом ветра облако закрывает собою солнце.

– Ну, что же вы скажете о моем плане, Гренгуар?

– Я скажу, что меня повесят не «может быть», а наверное.

– Это уж вас не касается.

– Черт возьми! – воскликнул Гренгуар.

– Она спасла вам жизнь. Вы только уплатите ей свой долг.

– Есть за мной и другие долги, которых я не плачу.

– Мэтр Пьер, это необходимо.

Архидьякон говорил повелительным тоном.

– Послушайте, dom Клод, – отвечал совершенно сбитый с толку Гренгуар. – Вы настаиваете на выполнении вашего плана, и совершенно напрасно. Я не вижу причины, почему мне идти на виселицу за кого-нибудь другого.

– Что же вас так привязывает к жизни?

– Тысяча причин.

– Какие, например?

– Какие? Воздух, солнце, утро, вечер, лунный свет, мои друзья-бродяги, покойники, чудные произведения парижского зодчества, которые я изучаю, три толстые книги, которые я намереваюсь написать, между прочим, одну против епископа и его мельниц. Да мало ли еще что!.. Анаксагор говорил, что он живет для того, чтобы любоваться солнцем. Кроме того, я имею счастье проводить все дни с утра до вечера с гением, то есть с самим собой, что весьма приятно.

– Пустозвон! – пробормотал архидьякон. – Ну а кто сохранил тебе жизнь, которую ты находишь такой приятной? Кому ты обязан тем, что дышишь этим воздухом, что видишь небо и что твой птичий ум еще тешится пустяками и глупостями? Без этой девушки где бы ты был? И ты, обязанный ей своей жизнью, хочешь, чтобы она умерла? Ты хочешь смерти этого прелестного, кроткого, очаровательного создания, без которого, кажется, и свет померкнет, более божественного, чем сам Бог. А ты,

полусумасшедший, пустой набросок чего-то, какое-то растение, воображающее, что оно думает и движется, ты будешь пользоваться жизнью, которую украл у нее, которая так же бесполезна, как свеча в яркий полдень! Пожалей ее, Гренгуар! Будь теперь ты великодушен! Она показала тебе пример.

Священник говорил пылко. Гренгуар слушал его сначала равнодушно, затем растрогался, и наконец, на лице его появилась трагическая гримаса, сделавшая его похожим на новорожденного, у которого резь в желудке.

– Как вы увлекательно говорите! – сказал он, отирая слезу. – Ну, хорошо; я подумаю… Оригинальная вам пришла мысль… В конце концов, – продолжал он, помолчав, – кто знает? Может случиться, что меня и не повесят. Ведь не всегда женится тот, кто посватался. Найдя меня в келье в таком смешном наряде – юбке и чепце, – они, может быть, только расхохочутся… Ну а если даже и повесят? Разве смерть от веревки не такая же смерть, как всякая другая, или, лучше сказать, не похожа на всякую другую? Смерть на виселице – смерть, достойная мудреца, который колебался всю свою жизнь. Эта смерть – ни рыба ни мясо, как ум истинного скептика, смерть, носящая отпечаток пирронизма и нерешительности, смерть между небом и землей, парящая в воздухе. Это смерть, приличная философу, и мне она, может быть, предопределена. Великолепно умереть так, как жил.

Священник прервал его:

– Значит, решено?

– Что такое смерть, в конце концов? – продолжал Гренгуар с увлечением. – Одно неприятное мгновение, необходимая дань, переход от ничтожества к небытию. Когда кто-то спросил философа Церцидаса, охотно ли бы он умер, тот ответил: «Отчего и не умереть, раз я в загробной жизни увижу великих людей – Пифагора среди философов, Гекатея среди историков, Гомера среди поэтов, Олимпия среди музыкантов?»

Архидьякон протянул ему руку:

– Итак, решено? Вы придете завтра.

Этот жест возвратил Гренгуара к действительности.

– Ах нет, – ответил он тоном человека, только что проснувшегося. – Быть повешенным! Это ни с чем не сообразно! Я не хочу.

– В таком случае прощайте! – И архидьякон прибавил сквозь зубы: – Я доберусь до тебя!

«Не хочу я, чтобы этот человек добрался до меня», – подумал Гренгуар и побежал за Клодом.

– Стойте! Отец архидьякон! Зачем ссориться старым друзьям? Вы принимаете участие в этой девушке, то есть в моей жене, – хорошо! Вы придумали план, чтобы вывести ее невредимой из собора, но предлагаете средство, весьма неприятное для меня, Гренгуара. А что, если я вам предложу свой план?.. Предупреждаю вас, что у меня сию минуту мелькнула блестящая мысль. Что вы скажете, если я придумал средство вывести ее из затруднительного положения, не подвергая своей шеи опасности свести знакомство с петлей? Что вы на это скажете? Ведь вы этим удовлетворитесь? Разве для вашего удовольствия необходимо, чтоб меня повесили?

Священник с нетерпением рвал пуговицы своей сутаны.

– Вот болтун!.. Говори, что ты такое придумал!

– Да, – продолжал Гренгуар, разговаривая сам с собой и поднося указательный палец к носу в знак размышления, – так! Бродяги – славные ребята… Цыгане любят ее… Они пойдут по первому зову… Нет ничего легче… Одним ударом. В сумятице ее легко будет похитить… Хоть завтра вечером… Они будут очень рады.

– Говори же, что ты придумал? – настаивал священник, тряся его.

Гренгуар величественно повернулся к нему.