Собор Парижской Богоматери (сборник)
Шрифт:
– Клянусь обедней, хотел бы я быть злым духом – Сидрагасумом! – перебил Жан.
Между тем бродяги продолжали вооружаться, перешептываясь в другом конце таверны.
– Бедняжка Эсмеральда, – говорил один цыган. – Ведь она наша сестра; надо вытащить ее оттуда.
– А разве она все еще в соборе? – спросил один из бродяг с еврейским лицом.
– Да, черт возьми!
– Ну, так идем на собор, товарищи! – крикнул бродяга. – Тем более что в часовне Святых Ферреоля и Ферруциона есть две статуи – одна святого Иоанна Крестителя, а другая – святого Антония – обе из чистого золота и вместе весят семь золотых марок пятнадцать унций; а серебряные золоченые пьедесталы их весят семнадцать марок пять унций. Я это знаю; я ведь золотых дел мастер.
В эту минуту
– Клянусь святым Вульфом Люком, которого народ называет святым Гоглю, я вполне счастлив! Передо мной торчит какой-то дурак с рожей гладкой, как у эрцгерцога; а у соседа слева зубы такие длинные, что закрывают весь его подбородок. А сам я похож на маршала Жиэ при осаде Понтуаза. Я так же, как он, опираюсь на холм. Черт возьми, приятель, ты с виду похож на торговца, а усаживаешься рядом со мной. Я, любезный, из дворян. Торговля несовместна с дворянством. Убирайся отсюда!.. Эй, вы там, перестаньте драться! Как, Баптист Крок-Уазон, у тебя такой великолепный нос, а ты рискуешь подставлять его под кулак этого быка! Дурак! Non cuiquam datum est habere nasum [136] . А ты, право, божественна, Жаклина Ронж-Орейль, жаль только, что у тебя нет волос. Эй! Меня зовут Жан Фролло, и брат мой – архидьякон. Черт его побери! Все, что я говорю вам, – правда. Делаясь бродягой, я с легким сердцем отказался от половины дома в раю, которую брат сулил мне: dimidiam domum in paradiso. Привожу его подлинные слова. У меня есть владение на улице Тиршап, и все женщины влюбляются в меня. Это так же верно, как верно то, что святой Илия был хорошим золотых дел мастером, что пять цехов славного города Парижа – это дубильщики, сыромятники, ременщики, кошелечники и седельщики, а святого Лаврентия сожгли на костре из яичных скорлуп. Клянусь вам, товарищи:
136
Не всякому дано иметь нос (лат.).
Посмотри, моя милая, светит луна. Взгляни в отдушину. Как ветер мнет облака! Вот и я так твою косынку. Эй, вы, бабы, смотрите, как текут сопли из детских носов и со свечей! Христос и Магомет! Что это я ем, Юпитер! Эй, хозяйка! На голове у твоих девок волос нет, зато их находишь в яичнице. Старуха! Я люблю лысую яичницу. Ах, чтоб тебя черт схватил за нос! Чертовски хороший кабак, где девки причесываются вилками!
137
Пусть я не попробую крепкой Настойки целый год, если я лгу! (Фр.)
Говоря это, он разбил тарелку об пол и запел во все горло:
Et je n’ai, moi:Par le sang – Dieu!Ni foi, ni loi,Ni feu, ni fieu,Ni roi,Ni Dieux! [138]Между тем Клопен Труйльфу окончил раздачу оружия. Он подошел к Гренгуару, который, поставив ноги на перекладину камина, казался погруженным в глубокое раздумье.
– Друг Пьер, – начал тунский король, – о каком ты черте думаешь?
138
Клянусь кровью Господа: Не верю я ни в Бога, ни в черта, Нет у меня Ни крова, ни пристанища, Ни короля, Ни Бога! (Фр.)
Гренгуар
– Люблю я огонь, ваше величество. Я люблю его не по той тривиальной причине, что он согревает нам ноги или варит наш суп, но люблю его за его искры. Иногда я по целым часам смотрю на них. Я открываю тысячу вещей в этих звездах, усеивающих черный фон очага. Эти звезды – тоже миры.
– Гром и молния, если я тебя понимаю! – сказал бродяга. – Знаешь ли ты, который час?
– Не знаю, – отвечал Гренгуар.
Клопен подошел к герцогу египетскому.
– Друг Матиас, неудачное мы выбрали время: говорят, король Людовик Одиннадцатый в Париже?
– Тем более нужно извлечь из его когтей нашу сестру, – ответил старый цыган.
– Ты молодец, Матиас, – сказал тунский король. – К тому же мы живо обделаем. Сопротивления в соборе нечего бояться. Каноники – зайцы, а мы сильны. То-то удивятся парламентские прислужники, когда придут завтра за ней. Клянусь кишками Папы, я не допущу, чтобы повесили нашу красавицу.
Клопен вышел из кабака.
Между тем Жан крикнул хриплым голосом:
– Я пью, я ем, я пьян, я Юпитер! Ей, Пьер-душегуб, если ты еще раз посмотришь на меня такими глазами, я щелчком смахну у тебя пыль с носа.
Гренгуар, выведенный из задумчивости, со своей стороны, начал всматриваться в происходившую вокруг него бурную и крикливую сцену, бормоча сквозь зубы: «Luxuriosa res vinum et tumultuosa ebreitas [139] . Увы! хорошо я делаю, что не пью, и прав святой Бенедикт, говоря: “Vinum apostatare facit etiam sapientes”» [140] .
139
От вина распутство и буйное веселье (лат.).
140
«Вино доводит до греха даже мудрецов» (лат.).
В эту минуту вернулся Клопен и закричал громовым голосом:
– Полночь!
При этом слове, вызвавшем такой же эффект, как приказание седлать, отданное отдыхающему полку, все бродяги – мужчины, женщины и дети – толпой бросились вон из кабака, гремя оружием и звеня железом.
Двор чудес погрузился в полный мрак. Нигде ни одного огонька. Однако двор не опустел: на нем стояла толпа мужчин и женщин, переговаривавшихся шепотом. Слышен был гул, и в темноте отсвечивало разнообразное оружие. Клопен стал на большой камень.
– Стройся, бродяги! – скомандовал он. – Стройся, цыгане! Стройся, галилеяне!
В темноте началось движение. Огромная толпа, по-видимому, строилась в колонну. Через несколько минут тунский король еще раз возвысил голос:
– Идти тихо во время шествия по Парижу! Пароль – «Огонек горит!» Факелы зажечь только перед собором. Марш!
Через десять минут ночные сторожа бежали в ужасе перед длинной процессией одетых в черное людей, молча двигавшихся по направлению к мосту Шанж по извилистым улицам, пересекающим по всем направлениям огромный Рыночный квартал.
IV. Медвежья услуга
В эту самую ночь Квазимодо не спал. Он только что в последний раз обошел собор. Запирая дверь, он не заметил, что архидьякон прошел мимо него, и выразил неудовольствие, видя, как он тщательно запирал все засовы и замки тяжелых дверей с железной обшивкой, придававшей этим дверям прочность каменной стены. Клод казался еще более озабоченным, чем обычно. Вообще со времени ночного приключения в келье он обращался с Квазимодо очень дурно. Но напрасно он был груб с ним, даже иногда бил его, – ничто не было в состоянии поколебать терпения, покорности, преданности верного звонаря. Он сносил от архидьякона все: брань, угрозы, побои – без слова, без малейшей жалобы. Разве только глаз его с беспокойством следил за Клодом, когда тот поднимался по лестнице в башню. Но архидьякон и сам уже не показывался на глаза цыганке.