Собор Парижской Богоматери (сборник)
Шрифт:
Итак, в подвальном этаже помещался кабак. В него спускались через низенькую дверь по лестнице, крутой, как классический александрийский стих. На двери вывеску заменяла мазня, изображавшая новые монеты и зарезанных цыплят, с каламбуром внизу: «Кабачок похоронных звонарей».
Однажды вечером, когда на парижских колокольнях давали сигналы к тушению огней, ночные сторожа – если бы им только дано было право входить в страшный Двор чудес – могли бы заметить, что в притоне бродяг было еще шумнее, чем обыкновенно, что там пили больше и бранились крепче. Перед дверью толпились многочисленные группы, разговаривавшие вполголоса, словно обсуждая какой-то важный проект, а местами оборванцы, сидя на корточках, оттачивали старые железные ножи о камень.
Между тем в самой таверне вино и игра так
Зал круглой формы был очень обширен, но столы стояли так тесно и пьющих было так много, что все, находившееся в таверне, – мужчины, женщины, скамьи, пивные кружки, все, что тут пило, спало, играло, здоровые и калеки, – все перемешалось в беспорядке, как устричные раковины в куче. Кое-где на столах горели сальные свечи; но главное освещение, заменявшее в таверне люстру оперной залы, было пламя очага. Подвал был настолько сыр, что даже летом в огромном камине со скульптурным навесом, заваленным тяжелыми железными щипцами и кухонными принадлежностями, всегда ярко пылали дрова и торф, и это был такой огонь, какой в кузнице дает ночью яркое отражение ее окон на стенах противоположных домов деревенской улицы. Большая собака, важно восседавшая на куче золы, поворачивала перед горящими угольями вертел с мясом.
Однако, несмотря на весь хаос, оглядевшись, можно было различить в этой толпе три группы, толпившиеся вокруг трех человек, уже знакомых читателю. Один из них, в странном наряде из каких-то пестрых восточных лохмотьев, был Матиас Хунгади Стукали, герцог египетский и цыганский. Бродяга восседал на столе, скрестив ноги, подняв указательный палец кверху, и громким голосом посвящал своих слушателей в тайны белой и черной магии, а те только рты разевали от удивления.
Другая кучка толпилась вокруг нашего старинного приятеля, храброго короля тунского, вооруженного до зубов. Клопен Труйльфу очень деловито, тихим голосом, руководил расхищением лежащей перед ним огромной бочки с выбитым дном, наполненной оружием. Топоры, сабли, кольчуги, наконечники для стрел, копий и алебард, луки и вертящиеся стрелы сыпались оттуда, как яблоки и виноград из рога изобилия. Каждый брал из кучи, что хотел, – темляк, шпагу или меч с крестообразной рукояткой. Даже дети вооружались, а безногие калеки заковывались в броню и латы и, точно огромные жуки, ползали между ног пирующих.
Наконец, третья группа, самая многочисленная, шумная и веселая, занимала скамьи и столы вокруг какого-то человека, звонкий голос которого, ораторствуя и ругаясь, раздавался из-под тяжелых доспехов, дополненных каской и шпорами. Человек, навьючивший на себя эти рыцарские доспехи, совершенно исчезал под своим вооружением, так что от всей его особы виднелись только дерзкий красный короткий нос, прядь белокурых волос, румяный рот и смелые глаза. За поясом у него было заткнуто несколько ножей и кинжалов, справа болтался большой меч, а слева – заржавленный самострел. Перед ним стояла объемистая кружка вина, а рядом с ним сидела толстая, неряшливая девушка. Все вокруг хохотали, бранились и пили.
Прибавив еще групп двадцать второстепенных, слуг и служанок, бегавших с кружками пива, игроков, нагнувшихся над шарами и костями, игравших в мельницу, палочку и другие азартные игры; перебранка в одном углу комнаты, поцелуи – в другом, можно составить себе некоторое понятие об общем виде этой картины, освещенной колеблющимся светом яркого огня, пылавшего в камине и заставлявшего плясать на стене множество огромных уродливых теней.
Шум, царивший в таверне, придавал ей сходство с внутренностью колокола во время трезвона.
Сковородка, на которой шипело сало, наполняла своим неумолкаемым треском промежутки между разговорами, перекрещивавшимися во всех направлениях.
Среди всего этого гама, в глубине таверны, на скамье возле очага, положив ноги на пепел и устремив взор на горящие уголья, сидел философ, погруженный в свои мысли. Это был Пьер Гренгуар.
– Ну,
Одна из женщин запела:
Доброй ночи, отец мой и мать,Уж последние тухнут огни.Двое картежников спорили.
– Валет! – кричал, весь разгоревшись, один из них, показывая кулак другому. – Покажу я тебе трефы! Ты можешь самого Мистрижи заткнуть за пояс в карточной игре у короля!
– Уф! – рычал нормандец, которого можно было узнать по его гнусавому произношению. – Здесь напихано столько народу, сколько святых в Кальювилле!
– Дети мои, – говорил фальцетом герцог египетский, обращаясь к своей аудитории. – Французские ведьмы летают на шабаш без метлы, без сала, не на каком-либо звере, а только при помощи магического слова. Итальянских колдуний у дверей всегда ждет козел. Но все обязательно вылетают в трубу.
Голос юноши, вооруженного с головы до ног, покрывал весь гам.
– Ура! Ура! – кричал он. – Я сегодня впервые ношу оружие! Бродяга! Я теперь бродяга. Черт побери самого Иисуса! Налейте мне вина! Друзья, меня зовут Жан Фролло де Мулен, и я дворянин. Я уверен, что, если бы у Бога было оружие, Он стал бы разбойником! Братья! Мы предпринимаем славную экспедицию. Мы храбрецы. Мы осадим собор, выломаем двери, выведем красавицу, спасем ее от судей, от священников, разнесем монастырь, сожжем епископа в его доме и сделаем все это в меньший срок, чем надо бургомистру, чтобы съесть ложку супу. Наше дело правое; мы ограбим собор Богоматери – и баста! Квазимодо повесим! Знаете вы Квазимодо, сударыни? Видали ли вы, как он, весь запыхавшись, трезвонит в большой колокол в Троицын день? Красивое зрелище! Словно сам дьявол сел верхом на жерло… Послушайте меня, друзья, я в душе бродяга, я родился бродягой. Я был очень богат и прожил все свое состояние. Мать желала, чтобы я был офицером, отец – чтобы я сделался дьяконом, тетка – секретарем королевства, бабушка – королевским прокурором, а внучатная бабушка – казначеем. Я же сделался бродягой! Я сказал это отцу, и он мне ответил проклятием, мать расплакалась и распустила нюни, как это полено в камине. Да здравствует веселье! Трактирщица, голубушка, другого вина! У меня есть еще чем заплатить. Вина! Только не сюренского! Оно дерет глотку! Лучше уж глотать прутья, черт побери!
Компания с хохотом рукоплескала ему, и, видя, что гам вокруг него усиливается, школяр продолжал:
– Ах, какой славный шум! Populi debacchantis populosa debacchatio! [134] – И он принялся петь, закатывая глаза, тоном каноника, начинающего служить вечерню: – Quae cantica! Quae organa! Quae cantilenae! Quae melodiae hic sine fine decantantur! Sonant melliflua hymnorum organa, suavissima angelorum melodia, cantica canticorum mira!.. [135]
134
Беснующегося народа – разнообразное беснование! (Лат.)
135
Какие песнопения! Какие трубы! Какие песни! Какие мелодии здесь без конца звучат! Поют медоточивые трубы, раздается нежнейшая ангельская мелодия, дивная песнь песней! (лат.)
Он перебил сам себя:
– Чертова трактирщица! Подай мне ужин!
Наступила минута затишья, среди которого вдруг зазвучал резкий голос герцога египетского, поучавшего своих цыган:
– Ласку зовут Адуиной, лисицу – голубой ногой или лесным бродягой, волка – серой или золотой ногой, медведя – стариком или дедушкой. Колпак гнома делает невидимым и позволяет видеть невидимые вещи. Всякую жабу, которую хотят окрестить, следует одеть в красное или черное бархатное платье и привязать ей к шее и ногам по колокольчику. Крестный отец держит голову, крестная мать – задние ноги… Злой дух Сидрагасум властен заставлять девушек плясать нагими.