Соборная площадь
Шрифт:
Пристроившись рядом с Аркашей, я нацепил табличку, передвинул на живот сумку с деньгами. От воров — карманников, ловко открывающих не только замки, но и уводящих из-под носа на секунду оставленные без присмотра вещи. Аркаша одобрительно хмыкнул. Это он приучил меня к таким первоначальным действиям перед работой. Иначе жуй потом собственные сопли.
— Как праздник? — спросил он. — Не накачался?
— Нет. Бог миловал.
— А Людмила? Скоро она у тебя разрешится? Сына, небось, ждешь?
— Сына, кого же еще. Уже известно. Живот не круглый, толкачиком,
— Пристраиваешься к ней? Рачком.
— Бывает.
— Когда моя была на сносях, я только таким способом, да еще боком удовлетворял потребности. Иначе никак не подлезешь.
— Понятно. С таким пузом и без сносей, видать, тяжко. А если, как ты говорил, у тебя член маленький — вообще труба.
— А у тебя что, большой? — скосил глаза Аркаша.
— Двадцать три сантиметра, как раз за пупок.
— То-то, смотрю, девчата с твоего носа глаз не сводят. Во все лицо, аж кверху его задирает.
— Разве плохая приманка? — ухмыльнулся я. — Для себя растил, корма не жалел. Не то, что твой, голубиный от жадности.
Аркаша хмыкнул, пошлепал полными губами. Но промолчал. Ко мне подвалил первый клиент.
— Эй, друг, значки берешь?
— Показывай, — разрешил я.
Худощавый мужчина средних лет развернул носовой платок. На лежащем сверху жетоне был выбит знакомый профиль. Я нацепил очки, внимательно вчитался в надпись по краю: Керенский.
— Аркадий, тебе Керенский не нужен? — окликнул я коллегу.
— А Бронштейна нет? — заинтересовался тот.
— Какого Бронштейна? Которого в Чили замочили?
— Есть, — утвердительно кивнул мужчина. — Вот он, Троцкий. Лев Давыдович, собственной персоной.
— Классно. Первый раз вижу, — опешил я. — Неужели Советская власть разрешила увековечить интриганов в истории?
— Ты посмотри, какого они года выпуска, — засопел над ухом Аркаша.
— Даты нет. Кажется, значки серебряные, — порывшись в платке, я выудил несколько интересных вещичек. — Смотри, Серафим Саровский, еще медальончик, вроде, польский… Сталин, «Ворошиловский стрелок», «Отличный железнодорожник»…
— Такие встречаются часто, — прервал меня Аркаша. — А вот Керенский с Троцким что-то новое.
— По тысяче за штуку, всего-навсего, — назвал цену мужчина.
— Надо проконсультироваться, — задумался я. — Может, они поддельные. Видок у них, будто только что отштамповали.
— В шкатулке всю жизнь лежали, — обиделся мужчина. — Дед собирал, участник гражданской войны.
— За белых или за красных? — ввернул мастак на подковырки Аркаша.
— За себя. До полковника Советской Армии дослужился. Берете или другим предложить?
— Все по тысяче? — переспросил я.
— Да, десять значков.
— А почему ты их в музей не отнес? — засомневался Аркаша. — Может, они больше стоят.
— Наверняка больше, но музеи закрыты. Праздники. А жрать хочется каждый день. Выпить тоже.
Молча протянув червонец, я ссыпал значки с платка в кармашек сумки, подумав, что пора бы заняться собиранием. Цены в клубе нумизматов росли не по дням, а по часам. Самые интересные экземпляры
— Ходовые вещички, — подбросив на замшевой перчатке значки и сдвинув богатую меховую шапку на затылок, сказал он. — Керенского с Троцким куплю по пять штук за каждого. Остальные по три в среднем. Устраивает?
— Тридцать одна тысяча? — подсчитал я.
— Тридцать. И точка.
— А есть среди них хоть один редкий? Только честно.
— Разве я тебя когда обманывал? — сощурил карие глаза Алик. — Нет. Жетонов с лидерами переходного периода в канун революции немало, а Сталина хоть жопой ешь. Отличный дорожник — железнодорожник и прочее подавно.
— Хорошо. Ты разбираешься в них как в бабах. Тебе и карты в руки, бери.
— Правильно. И я об этом.
Рассчитавшись, Алик не спеша, тронулся вдоль нашего, немного поредевшего после праздников строя. Боярский вид заставлял людей расступаться еще задолго до подхода к нему. Вот она, холопская сущность, наследственные гены шариковых. Ничем не вытравишь, никакими свободами и реформами. Веками придется выдавливать из себя по капле раба. Не американцы, в основном пираты да преступники, с пеленок плюющие на титулы власть предержащих. Скифы мы, сарматы с раскосыми глазами, готовые сожрать друг друга с потрохами, невзирая на родственные узы, на тесный, десятилетиями, контакт.
— Писатель, ты как-то говорил, что у тебя есть богатый клиент, — подскочил ко мне Толстопуз.
— Ну, есть. А что?
— Не хочешь предложить ему стограммовую пластинку из червонного золота? Такими между собой рассчитываются банки.
— Нет, — засомневался я, подумав, что пластинка ворованная. — Золото он берет только в изделиях, или лом от перстеньков, сережек, обручалок.
— По двадцать пять штук за грамм. Подумай, дело выгодное. Можешь набавлять цену сколько угодно.
— Да ему столько не надо. Граммов тридцать-сорок, куда ни шло. По червонцу. А твоя болванка тянет на два с половиной лимона. Это если крутому бизнесмену, но я с такими незнаком.
— Как хочешь. Пойду предложу цыганам.
Толстопуз отвалил, держа в руке банку немецкого пива. Видимо, просандолился за праздники он капитально. А может, снова влетел, как тогда при расчете в машине с семью тысячами баксов. Но думать о нем было некогда. Сразу несколько человек захотели сдать ваучеры именно мне. Я, было, закрутил головой по сторонам. Почему выбрали мою кандидатуру. Но успокоился, подумав, что выгляжу трезвее коллег. Выкупив около десятка чеков за считанные минуты, все же спросил у вертящегося под носом Скрипки: