Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1

Жванецкий Михаил Михайлович

воздуха, ни света. А так все есть. Я все вырвал. Где про-

сто достал, где выменял. Поэтому, когда мне говорят:

«Какой же вы орел?» — я отвечаю: «Я орел, но правиль-

но рассчитал».

Маленькое пробивное существо появилось не са-

мо по себе, оно порождение условий: урбанизации,

канализации, организации и деградации. Пробивной

чудачок развивает очень большое давление на квад-

ратный сантиметр поверхности, потому что поверх-

ность

небольшая. Нормальный орел в ресторане за-

метен. Мы же где сидим, орлы? На карнизах, на

форточках… Ну, если солидный орел… Жрешь что

попало… С желудком что-нибудь. А внизу народ.

А народ от воробья еще потерпит, а от орла никогда.

Замордуют.

Я тот же стервятник. Не такой дальнозоркий, но

быстренький, бысенький, бысенький. Пока он голо-

ву повернет, я бысенько, бысенько, бысенько! Боль-

шой орел — он тупой. Мы с одним сидели под Кисло-

водском в горах. Я туда поездом, он своим ходом. Он

мне говорит: «Крис, поверишь, не могу из рук. Не

могу, если кем угодно называют: и цып-цып, и кис-

кис. Сижу на камне, жрать нечего, но сам себя ува-

жаю…» Ну и что, что уважаешь. Скоро уважать неко-

го будет. А дети твои где попало шатаются. Я их уже

и в зоопарках встречал, и в цирках, и как миленькие

пьют из ведра.

«Что, — говорит, — могу сделать. Дети — другое по-

коление, а я так воспитан». Ну что это? Что?! Что ты

видишь там вдали, орел? Надень очки, посмотри, что

у тебя под носом. Сам себя только и уважаешь. Су-

нешься в город — там тебе пьёрья-то повыдергивают.

И из рук будешь, и хвостом махать, и перед кем попа-

ло лежать, закрыв глаза. Дадут тебе на грудь табличку:

«Орел горный». Не гордый, а горный. Размах крыльев

полтора метра. В неволе размножается. Ест орехи,

апельсины, мясо, если достанет. Если не достанет, си-

дит спокойно.

Что такое гордость, самолюбие? Я этих слов не по-

нимаю. Это греческие слова. Я тоже гордый. Но не

везде. Я в семье гордый. Вот там, в щели. И жену ре-

гулярно щипаю, если в стране что не так. Если кто-ни-

будь меня оскорбит. Не дай бог! Возвращаюсь, все

у жены выщипаю! Это что, не горрдость?! И сила воли

есть. Уж что ни говорят, как ни стараются не замечать,

морщатся, увидев меня, — сижу!!! Зато с пустым же-

лудком не ухожу, и домой что-нибудь. Ну да ладно. Са-

ми знаете. Отойди все! Дай орлу поклевать! Не насту-

пи на орла, сволочи!

Кто-то ползучий

Ну почему нас все называют «ползучие,

вьющиеся,

пресмыкающиеся, обвивающие»? У нас есть своя об-

ласть. Нижняя. Но и у нижних есть свой верх, свой

стиль, свой высший и нижний слой. Мы — пресмыкаю-

щиеся, и, чтоб подняться высоко вверх, нам надо об-

вить кого-то. Того, кто растет. И на самом верху некто

Орел вдруг с удивлением видит не одного, а двоих: ли-

цо того, кто рос, и мордочку того, кто обвился. «Вас

уже двое», — скажет он. «Нас уже трое», — скажем мы.

Как утверждают некоторые, кратчайший путь

между двумя точками — прямая линия. На бумаге бы-

ло такое в древние времена. Сейчас по прямой не до-

берешься. А если доберешься — не достучишься, если

достучишься — не добьешься, если не добьешься —

выгонят. И я передвигаюсь вот так, по спирали вверх.

Из нижней точки перейдя в точку рядом, оттуда — об-

ратно, но уже чуть выше, оттуда снова вправо, затем

чуть выше и через два года возвращаюсь в исходное

место, но настолько выше, что все не могут понять, где

ж это я так вырос.

Шипя. Путь наверх извилист и тернист, только гиб-

кие натуры с твердым характером или твердые натуры

с гибким характером, пресмыкаясь, достигают вершин,

где сидят орлы. Рожденный ползать летать не может,

но достигает высочайших вершин. Природа нас снаб-

дила тихим голосом и сильным ядом. Ничего! Голос

можно усилить, и наше шипение перекроет рычанье

львов. А яд неопасен другим ползучим, он поражает

только летающих. В больших дозах он с ним несовмес-

тим, в малых он ему полезен.

Крупнолетающий с небольшой дозой ползучести

и есть идеал неживой природы. Небольшая доза наше-

го яда отбивает чувствительность и делает пациента

светлым, чистым, спокойным и невменяемым. Радост-

но беседовать с ним. Его ничто не трогает, и он образу-

ет поле спокойствия и тиш-ш-шины. Конечно, мы ни-

чего нового не открываем, но любим власть и на слабые

существишки действуем гипнотически. Он прыгает,

прыгает, припрыгал по своим жалким делам: «Скажи-

те, пожалуйста, нельзя ли получить причитающиеся

мне?..» Я только смотрю на него, и он столбенеет. Он

понимает, что оторвал от такого важного дела, где вся

его жизнь — буква в библиотеке конгресса. И только

пятна пота и слез на том месте, где было вполне живое

существо.

Люблю я себя! За все! За упорство, за гибкость, за

опровержение всех законов Евклида, Лобачевского,