Собрание сочинений и писем (1828-1876)
Шрифт:
Не приходится тратить много слов там, где история уже изрекла свой приговор. Кто после событий последних двух лет может еще сомневаться в том, что итальянцы Ломбардо-венециаяского королевства 28 ненавидят австрийское иго, что они со всею энергиею и страстью южного темперамента стремятся к объединению с общим итальянским отечеством, тот заранее твердо решился не видеть самых очевидных фактов и не слышать самых неотразимых аргументов. Ломбардцы доказали даже больше, чем это: они показали в марте 1848 года, как свободолюбивый и патриотически настроенный народ может без оружия побить и выгнать из прочно укрепленных позиций армию в сто, в тысячу раз более сильную. Это - славнейшее деяние в летописях свободы, это - блестящий факт, которого никакою софистикою не замажешь и никакою заматерелою во лжи и пресмыкательстве диалектикою не заговоришь. Эта победа далее доказала, что в славной борьбе приняли участие и этим выказали свою волю к освобождению от австрийского рабства и к слиянию с Италиею не одни только города, как утверждали некоторые консервативные германские газеты, но и сельское население, крестьяне, а значит и весь ломбардский народ. Правда ломбардо-венецианское население благодаря предательству итальянских спада (Военачальников, военщины.) снова подпало под прежнее рабство, правда его вожди снова подверглись преследованию, изгнанию, смертной казни, повешению и расстрелянию по судебным приговорам или, что еще гораздо хуже, заключению в австрийских тюрьмах. Но право же все это - жалкие аргументы против проснувшегося сознания народов! Свобода питается кровью своих мучеников, и чем больше число павших за нее героев, тем вернее, мощнее и блистательнее ее будущее. Первый крупный шаг сделан: ломбардский, итальянский народ проснулся, он действительно ощутил свое живое единство, никакие песни сирены не в состоянии больше погрузить его в старый сон, и из его оплодотворенной пролитою кровью земли восстанут новые, лучшие вожди.
Чтобы удержать Ломбардию, Австрия должна была бы уничтожить всю Италию, подчинить ее своему игу; ибо до тех пор, пока будет существовать независимая от Австрии Италия, все симпатии, интересы, чаяния и пожелания ломбардо-венецианского населения будут естественно обращаться к ней; до тех пор, пока будет существовать Италия, ломбардо-венецианцы никогда не примирятся с ролью подножия для ненавистной австрийской силы или германского краснобайства. Для достижения своей цели Австрия с 1815 года применяла в Италии совершенно ту же самую политику, которая так удалась русскому кабинету в Германии - политику, которая может быть сформулирована в следующих немногих словах: при помощи их собственных правительств деморализовать народы, разделять, обессиливать их И, усыпляя, приводить в рабство. Кто не знает истории австрийского влияния в Турине, в мелких итальянских княжествах, в Риме и Неаполе, в котором это влияние, как известно, старательно поддерживалось русским кабинетом? Прошу Вас, милостивый государь, прошу моих судей позволить мне при этом случае сделать следующее маленькое замечание.
Факты, о которых я говорю и о которых я здесь просто упоминаю, известны, они достовернее официальных фактов; всякий, к какой бы партии он ни принадлежал, должен признать их истинность, по крайней мере перед своею совестью, если таковая у него имеется. Какие только средства не употреблялись под влиянием Австрии и России итальянскими правительствами против итальянского народа, для того чтобы навеки удержать его в состоянии .незрелости? Ложь, лицемерие, растление, жестокие убийства, расслабление воли, денежный подкуп, застращивание, угроза нищетою, сеяние суеверий, поповское умопомрачение словом все, что в состоянии придумать на пагубу и несчастье народов хитрейший и отвратительнейший иезуитизм, не забывая при этом и самих иезуитов. Стоит только напомнить о неаполитанских лаццарони 29, которые под руководством камарильи 30 и попов во всех великих кризисах неаполитанского королевства играли решающую роль. Эта пагубная политика, с 1815 года слишком хорошо известная под названием Реставрации31 и Священного Союза32, распространилась не только в Италии, не только в Австрии, Польше и России, но и по всей Европе. Я не намереваюсь огласить списки грехов за последние 35 лет и напомнить все позорные деяния, которые под официальным покровом совершались во всех концах Европы. Я сам со страхом отступаю перед тем зловонием, которое может явиться в результате такого копания в гнилом, хотя и недалеком прошлом, и не хочу еще более раздражать своих и без того раздраженных противников, подставляя им зеркало. Я хочу только слегка осветить природу этой реставрации.
После напряженного и лихорадочного сна средневековья европейские народы впали в мертвенную апатию, которую можно назвать золотым веком абсолютизма. Целиком погруженные в иезуитские или пиетистские мудрствования, они, казалось, утратили всякую силу, всякое живое побуждение, можно сказать - даже самую тень свободного человеческого сознания. В течение этого периода упрочилась европейские монархии, с неограниченною властью царствовали государи над безжизненными, рабскими массами, помыкая ими по своему усмотрению, деля их между собою, грабя и продавая их, как будто бы эти народы только на то и существовали, чтобы служить низшим орудием власти и чувственных вожделений для немногих привилегированных семейств, как будто гордость и жизнь государей обусловливались (У Бакунина здесь описка: сказано "bedient" вместо "bedingt".) поруганием и смертью народов (В доказательство я сошлюсь на классическое произведение вашего превосходного немецкого историка Шлоссера "История XVIII века"33. Почти все страницы этого 8-9-томного сочинения наполнены рассказом о княжеских сатурналиях к о порабощении народов. (Примечание М. Бакунина).). Просвещение XVIII века, порожденная им Великая Французская Революция, а позднее победы Наполеона пробудили наконец народы от их гибельного сна. Они проснулись к новой жизни, к самостоятельности, к свободе, к нравственности; повсюду дали себя почувствовать новые запросы, новые потребности; родился новый мир, мир человеческого самосознания, человеческого достоинства (У Бакунина неразборчивое слово), короче сказать, родилось само человечество в самом священном и глубоком смысле этого слова, величайшая и единственная цель всякого общежития и "сей истории. До того народы были разделены, часто восстановлены и враждебно настроены друг к другу благодаря нелепым и искусственно привитым предрассудкам. Теперь они почувствовали потребность в взаимном сближении; правильный инстинкт подсказал им, что великая цель их освобождения, их очеловечения, к которой они все стремятся, может быть достигнута только объединением всех сил. Так постепенно сложилось общеевропейское движение, которое, то зарываясь далеко вглубь, то снова прорываясь на поверхность в виде какого-либо громкого деяния, способствуемое успехами общей культуры, особенно же непрестанно растущим расширением промышленности и торговли, незримо, но мощно сплотило все враждебные народы в один великий нераздельный организм и постепенно создало среди них ту солидарность, которая составляет характернейший признак, основную черту новейшей истории. Вы догадываетесь, уважаемый господин [защитник], что я имею в виду либерализм, который я прошу не смешивать с либерализмом нашего времени, так как последний представляет лишь безжизненный труп первого. В ту пору либерализм был еще полон свежей силы и жизни; он еще не выполнил своего великого предназначения, будущее принадлежало ему; он мог немного потерять, выиграть же мог все, поэтому он не страшился еще никакого движения и был еще чрезвычайно далек от той столь же эгоистичной, сколь и глупой мизантропии, до которой ему суждено было в конце концов опуститься как вследствие своего старчества, так и вследствие достижения им своих специфических целей. В то время он верил в человечество, стоял в оппозиции и сильно способствовал просвещению, эмансипации и даже возмущению масс. Для противоборства этому вновь пробужденному духу, для удушения этого нового мира человечности и свободы в его колыбели был в 1815 году заключен между всеми царствующими династиями Европы пресловутый Священный Союз, который стремился не более, не менее как к возвращению народов в рабство, к мертвечине XVII и XVIII веков, к старому безнравственному варварству, и который был не чем иным как перманентным заговором объединенной дипломатии Европы против цивилизации, против прогресса, против благосостояния и чести человечества (Я не думал, чтобы здесь следовало приводить доказательства: кому же неизвестна эта печальная история Реставрации? Но если бы потребовались доказательства, то я сошлюсь на письма Берне34 и на собственное знание моих судей, а если этого покажется мало, то на самые консервативные германские газеты 1848 года с февраля по май, например на "Всеобщую Аугсбургскую Газету" (Примечание М. Бакунина).).
Это так называемое дело реставрации, этот по-видимому только в шутку окрещенный именем "священный" союз, лишь надорванный, но не разорванный июльскою революциею, просуществовал до 1848 года, и я вероятно не очень сильно ошибусь, если выскажу предположение, что сейчас снова работают над его восстановлением.
Итак, милостивый государь, во всех цивилизованных странах, как Вам очень хорошо известно, существуют законы, строго карающие преступника, который совращает малолетнего примером, наставлением или другими средствами; но разве преступление, выражающееся в погублении целых народов, держании их во тьме и втаптывании их в грязь, не является в тысячу раз более тяжким, более возмутительным и более наказуемым, чем преступление против одного ребенка? Или же преступление перестает быть таковым, когда оно из низших областей жизни поднимается в просвещенные сферы официальной деятельности? Или же по отношению к сильным мира сего не существует правосудия?
Гнев божий-конечно фикция, но народный гнев не является таковою. Над положительным правом, милостивый государь, стоит более высокое право истории, и последнее страшно мстит за попранное достоинство народов. А тогда говорят, что народ еще недостаточно созрел для свободы! Как будто бы при данной системе он когда-либо может созреть, как будто бы эта система не рассчитана как раз на то, чтобы не дать ему никогда созреть, и как будто бы существует другая система воспитания к свободе помимо самой свободы. И тем не менее, несмотря на эту систему затемнения, несмотря на все старания-и какие старания! и поддержанные какими страшными, сильными средствами!
– несмотря ни на что, европейские народы за последние три года показали, что они хотят свободы, что они достойны свободы и даже что они умеют завоевывать свободу, когда им не предоставляют ее добровольно. Ядовитые испарения умирающего мира могут еще втечение некоторого времени заволакивать небосклон, но жгучее солнце свободы скоро разгонит эти тучи.
Мое замечание оказалось более длинным, чем я хотел. Теперь я возвращусь к Италии и Австрии.
Натура народов оказалась сильнее того яда, которым ее поили в течение 35 лет. Вопреки всем стараниям Австрии уничтожить Италию последняя сильна и здорова. Энергия и пыл, с которыми она поднялась в 1848 году, повергли в изумление даже ее врагов и превзошли все ожидания. С такою Италиею Австрия никогда не справится, даже в том случае, если Франция и впредь будет по-прежнему держаться чудовищной политики своего русофильствующего президента, что представляется совершенною невозможностью. Серьезнейшие и важнейшие интересы Франции не позволяют ей допускать перевес австрийского могущества в Италии, и недолго еще будет все более проникающийся демократическими настроениями французский народ равнодушно взирать на страдания и угнетения прекрасной соседней страны. В скором времени-позволю себе сделать предсказание-Италия будет независима и свободна, а ломбардо-венецианское королевство составит часть свободной Италии назло всем австрийским и русским штыкам - я говорю "русским штыкам", так как не подлежит никакому сомнению, что Россия всемерно будет поддерживать итальянскую политику Австрии. Ибо главное ее стремление сводится к тому, чтобы передвинуть центр тяжести австрийского могущества от Турции к Италии и Германии.
Нет поэтому никакой надежды на то, чтобы Италия когда-либо стала немецкою. Остаются мадьяры, галицийские поляки и остальные славяне, не говоря уже о валахах, которые в Австрии не имеют большого политического значения, т. е. в целом население примерно в 22-23 миллиона, столь же мало поддающихся онемечиванию.
Начну с Галиции, ибо эта провинция подобно Ломбардии принадлежит еще к тем, на которые ненасытный аппетит германских шовинистов притязает сравнительно мало. Но ведь подобные притязания были бы слишком смешны, так как за исключением императорских чиновников, кучки лавочников-по большей части евреев, говорящих по-немецки, но также и по-польски, в Галиции нет ни одной немецкой души. Как эта провинция стала австрийскою, известно; известно также, какие жестокие средства применялись австрийскою политикою для удержания своей власти над этою провинциею, и несколько зазорно признать эту политику немецкою. Правда и в самой Германии имелось достаточно добродушных людей, тайком радовавшихся "великому социальному разрыву", который резня 1846 года должна была вызвать между крестьянами и дворянами. Надеялись, что дворянство, напуганное этою кровавою демонстрациею, откажется наконец от своих стремлений к восстановлению единства Польши; с другой же стороны рассчитывали навеки привязать крестьян к австрийской монархии, а через нее и к Германии. В обоих отношениях глубоко ошиблись: дворяне и горожане Галиции а массе столь же страстно желают восстановления польской отчизны, как и прежде. Надо совсем не знать поляков, чтобы сомневаться в этом: нужно было бы перебить всех поляков, мужчин, женщин и детей, чтобы положить конец этим стремлениям, и если позорная, варварская демонстрация 1846 года 35 принесла кому-либо пользу, то не Германии и не Австрии, а одной только России. Галицийская аристократия, которая до тех пор была достаточно непатриотична для того, чтобы поддерживать добрые отношения с венским двором, сразу отвернулась от него и открыто начала заигрывать с петербургским двором. Уже в 1846 году появились польские брошюры, которые совершенно открыто говорили, что всякая надежда на восстановление свободной и независимой Польши с помощью Европы отныне должна быть признана нелепою, что немцы являются гораздо злейшими противниками польской национальности, чем даже русские, и что поэтому необходимо хотя бы на некоторое время отказаться от русофобства и всяких дальнейших планов и помышлять только о воссоединении польских провинций, доставшихся Австрии и Пруссии, с Царством Польским под владычеством России (Имеется в виду письмо маркиза А. Велепольского к гр. Меттерниху (см. комментарий 45 к настоящему документу).
Известно также, какой неодинаковый прием оказан был в Кракове в 1846 году русским и австрийским войскам: русских встретили почти с радостью - явление, которое уже тогда вызвало некоторые неприятные трения между австрийским и русским офицерством. Мне не приходится говорить о том, что польская демократия сильно боролась с такою переменою настроений в пользу России, но что она была чрезвычайно желательна для русского кабинета, и насколько ему позволяла это его деспотическая природа, он старался использовать ее к своей выгоде: бежавшим тогда из Галиции в Царство Польское дворянам было оказано всякое покровительство, - разумеется постольку, поскольку они не принимали участия в тогдашнем восстании; напротив тарновские крестьяне, посмевшие перейти границу Царства Польского, были избиты плетьми. Я уже старался объяснить, почему русское правительство не могло и не может последовать австрийскому приему: крестьянское восстание в Царстве Польском неизбежно вызвало бы такое же восстание в Литве и в России, а этого правительство правильно боится больше всего. Кроме того не так легко возбудить восстание крестьян против дворянства в Царстве Польском, где крестьяне, хотя еще и лишены собственности, но почти свободны, настроены гораздо более патриотично, чем в Галиции, живо помнят еще о революционных боях 1831 года, в которых принимали участие, и ненавидят русское господство, хотя бы из-за рекрутчины. Таким образом, делая из невозможности добродетель, Россия в 1846 году выступила перед лицом Австрии в качестве защитницы преимуществ и прав той части польских помещиков, которые оставались чужды политике, и попыталась использовать эгоизм галицийского дворянства в своих интересах. Впрочем не один только эгоизм, но и другие чувства и соображения нашли свое выражение в упомянутых выше брошюрах.
Если бы поляки действительно когда-либо пришли к убеждению, что им для восстановления своей отчизны нечего больше ожидать от справедливости, понимания и симпатии более свободных народов Европы, если бы им пришлось отказаться от мысли добиться своего освобождения от преобладающего русского могущества, то все, все они были бы тогда одушевлены единственным желанием: объединиться под скипетром России для того, чтобы обратить против Германии накопившуюся вековую жажду мщения.
Это - не мечта, милостивый государь, не пустое воображение, а действительная, угрожающая опасность, и я говорю об этом с такою уверенностью потому, что я имел случай лично ознакомиться с чувствами, настроениями и стремлениями поляков. Они конечно ненавидят русскую тиранию, они ненавидят русских как ее орудие и открыто выражают эти чувства, так что поляк повсюду известен как наследственный враг России. Но в глубине своего сердца они ненавидят своих немецких владык с еще большею силою, и немецкое иго для них еще более ненавистно: оно оскорбляет, возмущает их национальную гордость еще намного больше, чем русское.