Собрание сочинений Том 11

Лесков Николай Семенович

Убедительно прошу всех известных и неизвестных мне друзей моих явить к этому снисхождение и оставить без исполнения вполне неудобную в моем состоянии мысль об устройстве мне юбилейного праздника, так как он был бы для меня величайшей тягостью. С меня слишком довольно радости знать, что обо мне добром вспомянули те люди, с которыми я товарищески жил, и те читатели, у которых я встретил благорасположение и сочувствие. «Сие едино точию со смирением приемлю, благодарю и ничесо же вопреки глаголю». А затем я почитаю мой юбилей совершившимся и чрезвычайно удобно и приятно для меня отпразднованным.

Николай Лесков.

<1890>

Курская трель о Толстом

(Письмо в редакцию)

Вчера в одной из столичных газет воспроизведена корреспонденция курского литератора, посетившего Ясную Поляну и описавшего в местном органе свою побывку у Толстого. Описание это воспроизведено без замечаний и поправок, а оно неверно очень во многом, на что я и хочу указать.

1) Сказано, будто кабинет Л. Н. Толстого «напоминает жилище Обломова», — что там книги, онучи и «овсяные грабли». Описание это сделано очень плохо, а сравнение совсем не верно. Для этого только стоит вспомнить подлежащие страницы романа И. А. Гончарова. Кабинет этот лучше описан у Гр. П. Данилевского, хотя тоже неверно ^* .

2) Сказано, будто Л. Н. пьет «густойкофе» с «замечательными по густоте и достоинству

сливками», а он на самом деле пьет самый простой зерновый кофес такими сливками, какие есть на столе для всех.

3) Упомянуто про «учеников», но никаких «учеников» при Льве Николаевиче нет, а бывают у него его друзья и почитатели, но не «ученики» в том смысле, как хочет их представить курский литератор.

4) Старшие дочери Льва Николаевича ^* , которые наичаще при нем находятся, названы «Надежда» и «Любовь», а имена их совсем иные, и нельзя не удивляться: где были уши курского писателя, когда он ел и пил за столом, у которого молодые графини наливают чай или исполняют другие обязанности хозяек, причем всем или некоторым приходится называть их по именам, но не «Надеждою» и не «Любовью»…

Посещая такого человека, как Л. Н. Толстой, и еще с намерением описать всех, с кем садился за его хлеб за соль, — надо же было по крайней мере позаботиться хоть о том, чтобы верно назвать по имени упоминаемых в описании людей; но курский писатель и об этом не позаботился, а сделал в этом роде такое же смешение, как знаменитый ходок из московского «Курьера» г. Штейнгель ^* .

5) Г-н Штейнгель написал, что он застал у Льва Николаевича распорядителя фирмы «Посредник» Павла Ивановича Гайдукова. Я тогда указал г. Штейнгелю в «Новом времени», что фамилия упомянутого человека неГайдуков, а иначе ^* , и после в шутку называл его «Не-Гайдуковым», но курский корреспондент, бог его знает на каком основании, <желает?>, чтобы Павел Иванович Не-Гайдуковнепременно назывался Гайдуковым!.. Так на этом и стоит, что тот непременно должен быть «Гайдуковым»…

Вместе и озорство и неряшество! Напутал, наболтал и сунул в свой орган, и там печатают, а другие оттуда черпают эту болтушку и разносят ее по свету.

А кажется, как бы не понять, какого доверия стоит этот соловей, у которого в короткой песни да столько фальшивых трелей!..

Николай Лесков.

<1891>

Письма

1881

1

С. Н. Шубинскому

9 января 1881 г., Петербург.

Любезный Сергий Николаевич!

Спешу уведомить Вас, что статья готова ^* . Название ее: «Дворянский бунт на Добрыньском приходе». — «1866 г.» — Объем — ровно 2 листа. Написалось, кажется, хорошо, — сильно, но цензурно. Выпусков не могу потерпеть никаких, ни на одно слово. Говорю об этом вперед и заранее. Вы были неправы и напрасно трусливы в словах об увольнении без прошений. Я уступил и сожалел, потому что потом это все резче еще сказано в «Нов<ом> времени». — Теперь есть места сильные «об архиереях», но я знаю, как это надо сделать, и сделал цензурно; но выпускать ничего не стану и ни за что, и знаю, что это будет только трусость. А может быть, ее и не будет, — это лучше.

Ваш Н. Лесков.

2

А. С. Суворину

Ночьна 3 февраля 1881 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Не осудите меня за неодолимое желание написать Вам несколько строк по поводу обстоятельства, которое сильно меня огорчило. К удивлению моему, мне сказали, что мне приписывают какую-то заметку о Ф. М. Достоевском, напечатанную в «Петербургской газете». Я ее не видал и о сю пору не знаю ее содержания, а потому и не обратил на эти слова внимания, но потом пришел Лейкин ^* и сказал, что и Вы тоже имеете такую уверенность, которую он, однако, поколебал в Вас, назвав Вам настоящего автора. Значит, Вы считали возможным, что я, написав статью против покойного, потом пришел к нему в дом и шел за его гробом… Это ужасно! Зачем Вы сочли меня способным на этакую низость? Какой повод я дал для этого всею моею не бесчестною жизнию? В моей литературной деятельности я знаю два проступка, за которые краснею, — это вывод на сцену «углекислых фей» да некоторый портрет в рассказе «Островитяне» ^* . Это дурные поступки, но они были сделаны давно, в молодости, да и кто из писателей не грешен точно такими же грехами… С тех же пор я никогда ни одного раза не подпал подобному исключительному соблазну. Меня порицали напрасно ряды лет: мне вредили и повредили ужасно; на меня явно клеветали, и я никогда не тщился никому отплачивать, хотя и мог бы… К Вам я всегда хранил неизменную доброжелательность, — даже в то время, когда Вам казалось во мне все дурным и предосудительным, О Достоевском я имею свои понятия, может быть не совсем согласные с Вашими (то есть не во всем), но я его уважал и имею тому доказательства. Я бывал в критических обстоятельствах (о которых и Вы частью знаете, но у меня никогда не хватило духу напомнить ему о некотором долге, для меня не совсем пустом (весь гонорар за «Леди Макбет» ^* ). Вексель этот так и завалялся. Я знал, что требование денег его огорчит и встревожит, и не требовал. И вот, едва он умирает, как мне приписывают статью против него… Когда же это я был таким предателем и в каком кружке меня таким считают? Уверяю Вас, что ни в каком… Если бы я писал, то я бы и подписал — как сделал по поводу Малины ^* ; но чтобы каверзить и идти за гробом покойника… Неужли же я так скверно жил, что дал повод считать меня на это способным? Нет; ни мои знакомые, ни сослуживцы, ни люди, с которыми я имею денежные дела, не усумнятся сказать, что я не каверзлив, и мне это так обидно, так больно слышать от Вас, что я не хочу таить этого в сердце и спешу сказать Вам. Я не сержусь и ровно ничего не добиваюсь, — думаю даже, что Вы, может быть, посмеетесь над моею тревогою _,но все-таки я хочу Вам это сказать. Вы обо мне подумали так дурно, как я того не заслуживаю. Зачем это? Зачем Вы не спросили меня прямо в глаза?.. Или Вы думали, что я отопрусь, стану еще лгать…

Если Вам дорога справедливость, — в чем я не сомневаюсь, — прошу Вас, ради убеляющих нас седин, вспомните, что я ведь много, много страдал от литературных клевет, и на будущее время о любом подозрении спросите меня прямо в глаза. Поверьте, я всегда отвечу правду, и только одну правду.

Преданный Вам

Н. Лесков.

3

С. Н. Шубинскому

<Март 1881 г., Петербург>.

Уважаемый Сергий Николаевич!

Два дня писал и все разорвал. Статьи написать не могу, и на меня не рассчитывайте. Я не понимаю, что такое пишут, куда гнут и чего желают. В таком хаосе нечего пытаться говорить правду, а остается одно — почтить делом старинный образ «святого молчания». Я ничего писать не могу.

Всегда Вам преданный

Н. Лесков.

4

И. С. Аксакову

26 октября 1881 г., Петербург.

Уважаемый

Иван Сергеевич!

По-моему, «Блохи» должно быть еще на 2 №, а не на один. Кажется, как будто я ее делил на четыре куска, а не на три. Впрочем, может быть я забыл, так как это давненько было, и с той поры пришлось написать много. У Ахматовой же на днях выйдет такая же легенда о нынешнем государе, под заглавием «Леон — дворецкий сын, застольный хищник» ^* . Она хуже «Блохи», но ее тоже хвалят, только она писана наспех и потому, хуже отделана. Там мания «хищения» с намеком на известные лица, но, разумеется, все нарочно запутано, так что не разобрать, кто этот «Леон» — не то лакей, не то кто-то повыше. Там и «хап-фрау», и «лейб-мейстер», и его «обер-преподобие». Ахматова ^* открылась мне, что, желая напечатать очерк, но в то же время и опасаясь за него, она посылала «одному лицу» корректуру и от него получила радостный ответ, что «государю это не может не понравиться» и что «печатать следует без малейшего пропуска». Не знаю доподлинно, кто это «одно лицо», но жалею, что недоговорил многое, боясь бабьего недомыслия редактора. Пиши я «Хищника» для Вас, он бы, конечно, вышел лучше, потому что Вы всех лучше понимаете, «что льзя и то, чего не можно»; но я не моготбиться от Ахматовой, а другого у меня ничего готового не было. Царь там очень прост, очень тепел и (по-моему) очень приятен. Рассказ смешон, весел и в том же простодушном тоне, как «Блоха». «Блоху» здесь очень заметили даже литературщики, но мне кажется, что лучшая часть все-таки в конце — левша в Англии и его трагическая кончина. Впрочем, и «Обнищеванцев» критики очень хвалят ведь, даже в «Деле». На будущее время пока ничего ясного не придумал, но, может быть, напишу Вам «праведника» из острожных смотрителей, между коими наичаще встречаются «звери». Был некто полковник Саврасов из севастопольцев ^* , определенный смотрителем виленской «центральной тюрьмы», где всё содержатся одни каторжные, и он своею честностью, простотою и добротою доводил их до того умиления, что они более всего боялись «огорчить старика». На него пришел государю Александру Николаевичу донос о послаблениях. Послали генерала-немца «дознать» — тот приехал, посмотрел и расплакался. Саврасов попросил его выбрать из каторжных «самого злого» на вид, и когда такой был выбран, он велел снять с него кандалы, дал простое платье и 3 руб. денег и послал вечером в город (за четыре версты) купить гвоздей. Каторжник пошел, купил и принес при генерале сдачу. Заболевавших тоскою он посылал «на огороды», а не в острожную больницу, и они «молились и отгуливались». Чахотки и сумасшествий у него так и не было. Немец все по правде доложил государю, — тот тоже расплакался и велел вызвать Саврасова и долго его целовал, обнявши и плачущи. Саврасов и теперь жив и служит комендантом в Шлиссельбурге, — к нему, говорят, будто послали Гесси Гельфман ^* . Како Вам ся мнит таковой тип? — Пожалуйста, посмотрите в ноябрьской книге «Исторического вестника» статью «Благонамеренная бестактность» ^* . Там я говорил нечто о Вас, — кажется, это Вам не может быть неприятно, а мне нужно было иметь компаньона по взгляду на дело гнусного подхалимства в мнимом верноподданничестве, с целями, недостойными поддержки. Дело идет о брошюрах, которыми вместо пользы приносится вред долгим жеванием одного и того же несчастного события. Пожалуйста, посмотрите эту коротенькую заметочку. — О «Хронике» я того же мнения, что и Рачинский ^* . Это — лучшее чтение для детей, но уговорная форма с министерством представляется мне возможною только так, если Вы возьмете экземпляр книги, тщательно зачеркнете в нем красным чернилом места, которые находите нужным выпустить, и пришлете тот экземпляр мне, с прошением в Уч<еный> к<омитет> м<инистерства> н<ародного> пр<освещения> (с двумя марками по 60 коп.), и в том прошении скажете о Вашем намерении издать книгу с пропусками «в том случае, если Ком<итет>, рассмотрев ее, найдет в этом видеудобною для школьных библиотек». Тогда я буду стараться при докладе выяснить, что нужно сделать, а Вы получите ответ, который, в свою очередь, обеспечит Вам возможность рассчитывать на содействие м<инистерс>тва, когда книга будет отпечатана. Других способов я не вижу.

Ваш слуга

Н. Лесков.

5

И. С. Аксакову

25 ноября 1881 г., Петербург.

Уважаемый Иван Сергеевич!

Во-первых, благодарю Вас за деньги ^* , которые я получил и расчетом доволен, а во-вторых, хочу Вам сказать нечто в дополнение к Вашим словам об обидах израненным добровольцам и литераторам, выходившим на бои с духом крамолы, когда она зарождалась и разносилась. Мне жаль, что Вы не упомянули обо мне, который перенес более всех, и Вам, конечно, памятно, в каком я был ужасном положении, когда Вы просили за меня Кокорева ^* …И это была, конечно, цветущая пора моих сил, и я никогда не ленился, но меня считали «зачумленным» и «агентом III отделения», что Суворин и Буренин в тогдашнем их настроении ^* писали, не обинуясь. При такой репутации я бился пятнадцать лет и много раз чуть не умирал с голода. Не имея никаких пороков по формуляру, я не мог себе устроить и службы, потому что либеральные директоры департаментов «стеснялись мнениями литературы»… Приличенному вору и разбойнику было легче найти место, чем мне, — и все это за роман «Некуда», который, по словам Страхова в «Гражданине», весь исполнился «как пророчество». Что я намечал, то и вызрело, и зато у меня пропалалучшая пора жизни (с 32 до 47). Я измучился неудачами и, озлобясь, дал зарок никогда не вступаться в защиту начал, где людей изводят измором. Но так поступали не одни нигилисты, а даже и охранители. Есть в моей жизни такой анекдот ^* : Катков, в заботах обо мне, просил принять меня чиновником особых поручений (2000 руб.), но у меня оказался «мал чин», так как я был тогда губернский секретарь в 40 лет. Можно было это обойти назначением к исправлению должности, но решили, что довольно с меня и меньшего жалованья, — назначили членом ученого комитета (1000 руб.), и с тех пор я здесь восемь лет «в забытьи», хотя Толстой знал меня хорошо, считая, по его словам (Кушелеву и Щербатову), «самым трудолюбивым и способным», и лично интересовался моими мнениями по делам сторонним (например, церковным). Наконец им стало стыдно не давать мне ничего, и Георгиевский лет через пять после моего поступления сделал представление о награде меня за многие полезные труды и «за прекрасное направление, выраженное в романе «Некуда», навлекшем на меня ожесточенное гонение нигилистической партии», — чем бы Вы думали: чином надворного советника, то есть тем, что дается каждому столоначальнику и его помощникам. Мне это испрашивалось в числе двадцати человек, назначаемых к особым наградам к Новому году. И что, Вы думаете, последовало? Толстой на обширном и убедительном докладе Георгиевского надписал: «Отклонить», а из числа двадцати чиновников одного меня вычеркнул. И это всякий чиновник д<епартамен>та видел и хохотал над тем, что значит быть автором «Некуда». «После того и деться некуда», — острил в сатире Минаев ^* . Чем же эта молодежь напоевалась, видя такое усердие меня обидеть, признаться сказать, в таком деле, которое мне и неинтересно, потому что быть или не быть «надворным советником» уже, конечно, — все равно. — Мне кажется, что это стоит рассказать, и если придет к слову, я против того ничего иметь не буду.