Собрание сочинений Том 9
Шрифт:
— Вот эта хороший типун сделала, — отозвалась, засмеясь, Аичка.
— Да. Но Клавдинька дядю в тюрьму не допустила, — у матери уйму денег выпросила: «Это, сказала, будет мне за приданое», и та за него заплатила, и дом продали, а сами стали жить круглый год на фабрике. Так и теперь все круглый год живут в этой щели, и Клавдиньке это очень нравится.
— И красота ее, стало быть, так там и вянет? — спросила Аичка.
— Разумеется, так у дуры все и завянет, но, однако, до сих пор еще очень хороша, злодейка.
— А как же ее Ферштет?
—
— Вышла она за него или не вышла?
— Ничего не вышла!..
— Спятился?..
— Нет, он не спятился, а они оба себя один в другом превзошли, и потом она его на тот свет и отправила.
— Каким же это манером?
— Да никаким!
— Что же, однако, было?
— Да ничего и не было. «Мы, говорит, нашли, что нам не нужно на себя никаких обязательств и иметь семью тоже не надобно». Решили остаться друзьями по своей вере, и довольно с них.
— Что за уроды!
— Оглашенные!
— А как же она его уморила?
— Ничего никто не знал. Вдруг она приходит домой бледная и ничего не рассказывает, а потом оказалось, что он умер.
— Вот и раз!
— Да. Дитя какое-то бедное такую заразность в горле получило, что никто его в доме лечить не хотел, а он по примеру брата пошел и для других все о болезни списал, а сам заразился и умер.
— Очень она убивалась?
— Не знаю, как сказать, — точно каменная. Мать говорила: «Что же, все твой грех знают: если ты бога не стыдилась, так уж людей и стыдиться не стоит, — иди простись с ним, поцелуй его во гробе. Тебе легче будет». А она тут только зарыдала и на плечи матери вскинулась и говорит: «Мамочка! Я с ним уже простилась…»
— Призналась?
— Да; «когда, говорит, он уходил туда, я его живого поцеловала; прости мне это».
— Значит, всего-навсего и было, что раз один поцеловала?
— Так она сказала.
— Ну, а это-то… про что она раньше-то еще сознавалась?
— Что такое?
— Ну вот, что вы рассказывали…
— Ах, это про родительный в неопределенном наклонении?
— Да.
— А это так и осталось в неопределенном наклонении.
— Как же это так вышло?
— Так, совсем ничего не вышло.
— Значит, вы тогда на нее всё наврали?
— И вовсе не то значит, а значит только то, что я ожидала правильно, чего следует по сложению всех вероятностей, а у них все верченое, и «новую жизнь» она в себе, оказывается, нашла по божеству, как будто Христос их соединяет в одних вечных мыслях. Подумай только, как сметь этакое выдумать и такую святость себе приписывать!
Аичка не скоро процедила в ответ:
— Нет, это пустяки, — а откудова только у них берется терпение, чтобы этак жить!
— Ужасть! ужасть!.. Ничем, ничем их из себя не выведешь… Какое хочешь огорчение и обиду — они всё снесут, как будто горе земное до них совершенно и не касающее!..
— Донимать их, я думаю, как следует не умеют.
— Это может быть.
— Нет, наверно!
—
— На сковородку бы их босыми ножками да пожаривать.
— Вот, вот, вот! Ну, так, говорят, будто это жестокости.
Аичка ничем не отозвалась. Или она засыпала, или, может быть, стала думать о чем-то «в сторону».
XV
Марья Мартыновна встала, куда-то прошлась и опять села на место.
В это время Аичка вздохнула и, по-видимому как будто ни к тому ни к сему, промолвила:
— Словесницы бесплодные!
Марья Мартыновна поняла, к чему это, и подхватила:
— Да, уж именно! Другая какая-нибудь… этакая простой души — живет, и втихомолочку чего только она ни делает, и потихоньку во всем на духу покается, и никто ничего не знает, а эти — что ступят, то стукнут, а потом вдруг лишатся всякого счастья и впоследствии коротают век не для себя, а сами остаются в неопределенном наклонении… Нет, ты мне этот постанов вопроса реши: что с ними делать, чтобы их вывести?
Но Аичка снова молчала, и Марья Мартыновна опять сама заговорила:
— Ну, пускай так, как ты говоришь, что не знают, что с ними делать, я с этим с тобою согласна; но отчего же они такие особенные, что ни слез у них нет, ни моленья и жалобы, а принимают всё, что над ними учинится, как будто это так и надобно?
— Притворяются.
— И я то же думаю! Где же, скажи на милость, только что вышла такая катастрофа, жених умер, а она в тот же день, как его схоронили, села работать и завела еще школу, чтобы даром бедных детей учить. Но только одно хорошо, что хоть ты и говоришь, что с ними не знают, что делать, но и им тоже повадки заводить что хотят не дают: ей школу скоро прикончили. И заметь, она и тут тоже опять ничего не томилась и не жаловалась.
— Они закоренелые.
— То-то и есть! Что же с ними поделаешь, когда они такие беспечальные? Ей школу прикрыли, а она теперь всем людям чем только может услуживает, и книжки детям раздает, и сама с ними садится где попало читать.
— И этого не надо позволять.
— И было непозволение, становой и из-за книжек приезжал, чтобы всем ее книжкам повальный обыск сделать, но посмотрел книжечки и все ей оставил, да еще начал и извиняться.
«Я, — говорит, — приказание исполнил, а мне самому совестно».
— Вон тебе как!
— Да еще что! Как она ему ответила, что не обижается, и руку свою подала, так он у нее и руку поцеловал и говорит:
«Простите меня, вы праведница».
— А замуж она, стало быть, так уж и не пойдет?
— Мать ее спрашивала: не дала ли она обет, чтобы после смерти первого жениха ни за какого другого не вы ходить? Она отвечала, что «обета не давала». По-ихнему ведь тоже и обет давать будто не следует. Старуха добивалась, что, может быть, она в разговорах покойнику обещалась ни за кого не выходить? И этого, говорит, нет.