Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста
Шрифт:
— То есть как? — опешил Марлен.
— Очень просто, — недоуменно развел руками Громков. — Собственно, от меня-то вам чего надо?
Ровнин, не находя слов для ответа, задохнулся, беззвучно раскрыл рот и опустился на стул.
— Ко мне-то вы зачем пожаловали? — продолжал допытываться Громков.
— С кем же еще посоветоваться? — удивленно заморгал Малик, отирая вспотевший лоб. — И установку вашу, Алексей Валерьянович, своими руками пощупать очень хотелось.
— Для какой же, любопытно узнать, надобности? Вам, как я понимаю, наше направление не приглянулось.
— Мы собираемся потихоньку переходить к полу заводской, а это, сами знаете, новое качество. Тут ваш опыт особенно драгоценен.
— Кто бы мог подумать, — Громков
— В проблемной лаборатории Доровского.
— Это который членкором в Новосибирск уехал? Ничего не скажешь, ловкач!
— Почему ловкач. У него имя!
— Разве я в осуждение?.. И во сколько же оценивает Доровский ваш титанический труд?
— Как везде.
— Положим, не везде, но с шефом вам явно не подфартило. Как дальше-то жить планируете?.. Небось заявку на свой сногсшибательный принцип оформить не догадались?
— Почему? Подали.
— И публикации есть?
— Три статьи.
— Молодцы, расторопными оказались. Только бесполезно это все без прикрытия. Жалко мне вас, братцы. Мало того что из вздорной затеи ничего путного не получится, так вас еще и сожрут с потрохами. Жизнь, она беспощадна.
— Получится! — с полной уверенностью заявил Марлен. — Уже получилось. Вы взгляните, полный баланс. Мы даем кокс и окисленную органику, пригодную для дальнейшей переработки. И, конечно, само собой разумеется, даем металл…
— Вот именно даем! — снисходительно кивнул Громков. — Цыплят по осени считают. Пока, если что и выходит у вас, так это в трубочке, а вернее сказать — в пробирке. Начнете осваивать крупные габариты, сразу узнаете, почем фунт лиха. Мы с Бессом все зубы съели, пока вышли на полупромышленный стенд. Альфред Себастьянович два инфаркта на нем заработал. Наукой заниматься — не в бирюльки играть, братцы-затейнички.
Ровнин понимал, что в поучениях Алексея Валерьяновича, кроме издевательского огульного отрицания, была известная доля правды. Но изначальное недоброжелательство и, главное, менторский брюзжаще-снисходительный тон не позволяли принять даже ничтожную ее частичку. Недостойная подлинного исследователя речь, как казалось Ровнину, бросала сомнительную тень и на чужой опыт, представлявшийся сплошь враждебным и лживым.
Марлен готов был спорить с Громковым до посинения и по любому поводу. Поэтому лучше всего было уйти без промедления.
— Вы извините меня, — процедил он, придвигая к себе отчет, — но я не знаю Альфреда Себастьяновича Бесса, хоть и сочувствую его печальной участи. На мой взгляд, инфаркты стоит хватать лишь за настоящее дело, а так лучше поберечь здоровье на радость близким.
VI
Светлана Андреевна пробудилась от солнечного луча, пробившегося сквозь неплотно сдвинутые шторы. Она всласть потянулась, не размыкая век, спустила ногу и, почувствовав шелковистый олений ворс, вдруг поняла, что счастлива. И тут же вскочила, едва не перевернув раскладушку. Поскорее распахнуть шторы. Море ударило в глаза переливчатой зеркальной чешуей. Крохотный домик из гладкого некрашеного дерева и стекла насквозь пронзило туманными струями света. Лучшего дома не было в целом мире. Рунова не уставала благословлять Астахова за то, что он уступил ей это небесное, это морское, это удивительно солнечное бунгало. Все здесь, до самой ничтожной мелочи, ласкало взгляд. Раздвижная стеклянная дверь и раздвижные окна от пола до потолка. Плоская, с небольшим наклоном толевая крыша. Открытая веранда с широким навесом. Вокруг маньчжурские дубы и папоротники, поросшие алыми розетками огневиков. Внизу полузатопленная, насквозь проржавевшая баржа, служившая причалом. Бунгало прилепилось как раз в том месте, где кончался склон сопки и начинался обрыв.
Они приехали сюда уже ночью. Астахов зажег карманный фонарик и отпер дверь. Руновой показалось, что она повисла в космическом пространстве.
— А это ничего, что вы здесь, как в аквариуме, видны со всех сторон? — спросила она, любуясь игрой светляков.
— Но ведь и мне все видно… Наконец-то я дома! Только здесь по-настоящему и могу дышать.
Светлана знала уже, что он сам спроектировал и построил это милое крохотное жилище, состоящее из «аквариума» и миниатюрного душа за узенькой дверцей в задней стене. Все было продумано до мельчайших деталей. Просмоленная в несколько слоев крыша, выдерживающая любой тайфун. Скрытая электропроводка. Свайный, укрепленный камнями фундамент. Душевая цистерна. И широкая затененная эта веранда, куда можно вынести шезлонг, откуда сквозь узорную прорезь листвы видна вся бухта. Астахов буквально вылизывал бунгало, как кошка любимого котенка. Общему замыслу отвечали и аскетически-благородные детали внутреннего убранства.
Тонкие пластины розового дальневосточного кедра понизу стены, оленья шкура на полу и позеленевший бронзовый подсвечник в виде дельфина — вот и все украшения. Впрочем, украшения ли?
— Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, — объяснил Астахов. — Дерево — лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева. Утром сами увидите, какой узор. Трудно оторваться.
Вспомнив теперь этот восторженный панегирик, Светлана засмеялась и села на теплый пол, чтобы разглядеть каждую мелочь. Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру будет приятно прилечь в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же просто необходим после одиннадцати часов, когда выключают движок. В этом Рунова уже успела убедиться. Она живо припомнила, как скатывались мутные стеариновые слезы на позеленевшую морду дельфина и фантастические бабочки эскадрильями летели на шаткое пламя свечи.
Светлана увидела этих бабочек в первые же минуты, когда Астахов вынес свечу на веранду. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.
Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными желтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зеленые парусники с длинными вуалевыми хвостами. Это был яростный напор, ликующий праздник. Только в тропиках она видела нечто подобное.
Треск и шелест крыльев наполнили бунгало. На стенах, на полу, на спинах людей ширились разноцветные мозаики. Словно все бабочки мира слетелись сюда, чтобы принять участие в импровизированном торжестве. И хотя все чертовски устали с дороги и мечтали как следует выспаться, как-то само собой получилось, что пиршество затянулось почти до рассвета. Вину за столь грубое нарушение режима единогласно возложили на Неймарка, который заявился приветствовать гостью с букетиком полевых цветов и бутылкой портвейна.
— Вообще-то у нас на станции сухой закон, — сказал Астахов. — Но сегодня по случаю приезда и знакомства можно. Немного.
После портвейна пили сладкий и крепкий вьетнамский ликер, а затем отыскали еще какое-то красное вино. Бабочки кружились в вечно изменчивом узоре калейдоскопа, падали на головы и в стаканы. Увидев индигово-изумрудную, с переливчатыми, как перламутр, хвостатыми крыльями красавицу, Рунова осторожно поймала ее и вынесла наружу. Море тихо и свободно дышало в непроницаемой темноте. Но горизонт дымился синим, как от электросварки, светом. Наполненною холодной фосфорической пылью, скользил над водой прожекторный луч. Он медленным циркулем обвел бухту, на миг залил лунным сиянием кроны дубов, бунгало и нестерпимой звездой ударил в глаза. Ночная гостья, как завороженная, сидела на ладони, крепко вцепившись мохнатыми лапками в палец. Только дрожали чуткие антенны перистых усиков. Светлана стряхнула ее. Бабочка вспыхнула на миг, как серебряная фольга, и полетела прочь, вдогонку за призрачным светом.