Собрание сочинений в 12 т. Т. 10
Шрифт:
– И да… и нет… - говорит Калистус Мэнбар.
– Позже я вам это объясню… А пока вернемся к этой части города… западной, если вам угодно, в которой живут исключительно протестанты; они даже и здесь остаются людьми практичными, в то время как более интеллектуальные, более утонченные католики занимают другую часть города. Само собой понятно, что храм этот - протестантский.
– Да, похоже на то, - говорит Ивернес.
– В храме такой тяжелой архитектуры молитва не поднимается к небу, а распластывается по земле.
– Хорошо сказано!
– восклицает Пэншина.
– Мистер Мэнбар,
– Да, конечно.
– И исповедаться?
– Совершенно так же, как можно вступить в брак по телеавтографу. Согласитесь, что это практично…
– Невероятно практично, мистер Мэнбар, - отвечает Пэншина, - невероятно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Концертный квартет расстроен
После такой длительной прогулки к одиннадцати часам человеку разрешается проголодаться. И наши артисты готовы широко использовать это разрешение. Их желудки образуют прекрасный ансамбль, и все четверо настроены на один лад: во что бы то ни стало надо позавтракать. С этим согласен и Калистус Мэнбар, не менее своих гостей подверженный необходимости ежедневно принимать пищу. Не вернуться ли в «Эксцельсиор-Отель»? Пожалуй, придется, ибо ресторанов, повидимому, не так уж много в этом городе, где все, вероятно, привыкли сидеть по домам и куда, надо полагать, редко заглядывают туристы из Старого и Нового Света.
За несколько минут трамвай доставляет проголодавшихся виртуозов и их чичероне в отель, и там они подсаживаются к уставленному яствами столу. Поразительный контраст с обычной американской трапезой, где большое количество блюд не искупает их невысокого качества. Здесь говядина и баранина превосходны: птица - нежная и ароматная, рыба - соблазнительно свежая. Кроме того, вместо обычной в американских ресторанах воды со льдом - на столе пиво различных сортов и вина, которые еще десять лет тому назад перебродили под солнцем Франции на холмах Медока и Бургундии.
Пэншина и Фрасколен отдают должное этому завтраку по меньшей мере с таким же усердием, как Себастьен Цорн и Ивернес… Само собой разумеется, Калистус Мэнбар настоял на том, что он угощает, и с их стороны было бы невежливо возражать.
Этот янки, чье красноречие неиссякаемо, проявляет чарующую любезность. Он говорит обо всем, относящемся к городу, за исключением именно того, что его сотрапезники больше всего хотели бы знать, - то есть, что же это в конце концов за независимый ни от кого город, название которого он медлит им сообщить? Пусть они потерпят, он все скажет, как только окончится осмотр. Уж не намеревается ли он напоить членов квартета, чтобы они опоздали на поезд в Сан-Диего?… Думать так нет оснований: ведь, плотно покушав, всегда захочешь хорошо выпить.
Все уже заканчивали десерт; подали чай, кофе и ликеры, - как вдруг в гостинице задрожали стекла от громкого орудийного выстрела.
– Что это?… - спрашивает, вздрогнув, Ивернес.
– Не волнуйтесь, господа, - отвечает Калистус Мэнбар.
– Это пушка обсерватории.
– Если она отмечает полдень, - говорит Пэншина, взглянув на часы, - то с запозданием.
–
Странная улыбка приподнимает уголки губ американца, глаза под стеклами пенсне блестят, он потирает руки. Можно подумать, он радуется тому, что ему удалось кого-то «хорошо разыграть».
Фрасколен, который меньше, чем его товарищи, разомлел от обильной трапезы, смотрит на него с некоторой подозрительностью и не знает, что думать.
– Ну-с, друзья мои, - позвольте мне так вас называть, - с наилюбезнейшим видом говорит Калистус Мэнбар, - теперь нам надо осмотреть другую часть города. Я умру от огорчения, если вы упустите хоть малейшую подробность! Не будем терять времени…
– В котором часу отходит поезд на Сан-Диего?… - спрашивает Себастьен Цорн, озабоченный тем, как бы из-за опоздания не потерять ангажемента.
– Да… в котором часу?… - настойчиво твердит Фрасколен.
– О!… под вечер, - отвечает Калистус Мэнбар и подмигивает левым глазом.
– Пойдемте, дорогие гости, пойдемте… Вы не раскаетесь, что взяли меня своим проводником.
Ну как не уступить такому любезному человеку?
Четверо артистов покидают зал «Эксцельсиор-Отеля» и медленно идут по улице. Похоже на то, что они отдали слишком щедрую дань вину, ибо ноги у них подкашиваются. Почва как будто обнаруживает склонность уходить у них из-под ног. А ведь они идут не по самодвижущемуся тротуару, который тянется вдоль панели.
– Эге, эге!… Давайте держаться друг за друга, - восклицает, спотыкаясь, «Его высочество».
– Кажется, мы слегка выпили, - подхватывает Ивернес, вытирая себе лоб.
– Ладно, господа парижане, - утешает американец, - один раз не в счет!… Надо же было спрыснуть ваше прибытие сюда.
– И мы опорожнили чашу до дна!
– отвечает Пэншина, который примирился с обстоятельствами и, по-видимому, был в наилучшем настроении.
Улица, по которой они следуют за Калистусом Мэнбаром, приводит их в другую часть города. Здесь оживление носит совсем иной характер, повадки менее пуританские, как будто вас внезапно перенесли из Северных штатов в Южные, из Чикаго в Новый Орлеан, из Иллинойса в Луизиану. В магазинах больше народа, в архитектуре больше изящества и фантазии, дома оборудованы комфортабельнее, особняки, столь же великолепные, как и в протестантской части, имеют более веселый вид. Обитатели тоже отличаются и внешним обликом, и походкой, и манерой держаться. Можно подумать, что город этот двойной, как бывают двойные звезды, и две его части представляют собой два рядом расположенных, но во всем не схожих города.
Дойдя почти до центра этого района, на середине Пятнадцатой авеню вся компания останавливается, и Ивернес восклицает:
– Смотрите, настоящий дворец!…
– Дворец семьи Коверли, - объясняет Калистус Мэнбар.
– Нэт Коверли не уступает Джему Танкердону…
– Он еще богаче?… - спрашивает Пэншина.
– Так же богат, - говорит американец.
– Это бывший банкир из Нового Орлеана, сотен миллионов у него больше, чем пальцев на обеих руках.
– Прелестная пара перчаток, дорогой господин Мэнбар.