Собрание сочинений в 19 томах. Том 13.Александр Македонский, или Роман о боге
Шрифт:
Так в армии сверху донизу распространялась привычка к роскоши, заодно со всеми безумствами, какие может внушить людям несметное богатство. Деньги были отныне в наограниченном количестве, никто их не считал, каждый воображал себя другим Александром. Ионийский военачальник заказал себе башмаки с гвоздями из чистого серебра; главный исполнитель поручений Леоннат пожелал получить из далекого Египта особенно мелкий песок для своих телесных упражнений; Филота, старший сын Пармениона, требовал, чтобы во время его охоты раскидывались сети длиной в двенадцать тысяч шагов, как будто он хотел поймать в них всех птиц мира. В банях никто больше не пользовался простыми маслами, каждый обильно натирался драгоценными благовониями, которые обычно отмеряют наперстками для помазания царей или статуй богов.
Но уже
Он думал уже о четвертой столице Дария, расположенной на севере, – Экбатанах; там укрывался персидский царь. Армия возликовала, когда было назначено выступление, так как солдатам обещали, что сразу после победы над Дарием они вернутся в Грецию, чтобы весело истратить там свои сокровища и пожать плоды той славы, которой они себя покрыли.
Накануне выступления из Персеполя Александр дал большой пир в самом большом зале дворца, куда были приглашены все командиры и все друзья царя, а также их наложницы и возлюбленные. Из Суз, Вавилона, Тира, даже Мемфиса, по дорогам, отныне хорошо охраняемым, где были устроены многочисленные станции для смены лошадей, съехались все долговременные и мимолетные подруги, все гетеры, которых эти вечные скитальцы встретили на свсем победоносном пути, да еще несколько жен, похищенных у мужей, несколько свергнутых царевен и утешенных вдов. Это было пиршество не столько военачальников, сколько куртизанок. Филота был со своей македонской любовницей Антигоной, а Птолемей с Таис, бывшей женщиной легкого поведения из Афин, которая с ним теперь не расставалась.
Оргия длилась недолго и была достойна пиров Вавилона. Александр в то время все чаще оставлял свою сдержанность, которой еще недавно гордился, и находил удовольствие в вине – привычка, которую он так презирал когда-то в Филиппе. В тот вечер он, в венке из цветов, был не менее пьян, чем его гости, когда внезапно афинянка Таис с распущенными волосами и открытой грудью встала, держа кубок в руке, и начала говорить, вдохновленная вином: «О, я отомщена! Я щедро вознаграждена за все мучения, которые вынесла, бредя по дорогам Азии с твоей армией, Александр; боги даровали мне эту милость: я вкушаю пищу, пью вино и предаюсь любви в этом дворце, презрев гордыню всех царей Персии. Но мне было бы еще приятнее поджечь ради праздника обиталище этого Ксеркса, который сжег мои Афины; пусть оно пылает и освещает город; и мне хотелось бы самой поднести огонь и разжечь пожар на глазах у такого царя, как Александр, чтобы в грядущие времена люди говорили, что женщины из лагеря Александра заставили персов дороже заплатить за беды, причиненные Греции, чем все твои военачальники на суше и на море». Речь получилась несколько запутанной, но смысл ее был ясен. Патриотическая страсть – чувство, достаточно обычное у куртизанок и женщин легкого поведения, особенно в конце трапезы.
Все присутствовавшие женщины устроили овацию этой Таис, которая стояла, похожая на Эриннию, с растрепавшимися волосами и грудью, волнуемой гневом. «Царь, – кричали они, оборотись к Александру, – позволь нам отомстить за Грецию и поджечь дворец персов!»
Александр поднялся и ответил со смехом, что они будут удовлетворены. «Пусть мне дадут факел!», – воскликнул он.
Тогда все бросились к светильникам. Женщины дрались, чтобы захватить огонь, или вырывали у музыкантов, игравших на празднике, их флейты, кимвалы и тамбурины. Пьяные военачальники и полуголые куртизанки вопили, пели, размахивая факелами и ударяли в медь, следуя за молодым царем, увенчанным цветами и внезапно превратившимся в поджигателя. Таис была оказана странная честь первой поднести факел к обивке стен, а затем все побежали за ней из зала в зал и постарались разнести огонь на возможно большее пространство. Скоро пламя охватило обшивку из драгоценных пород дерева, кедровые балки и вырвалось из окон, озаряя ночь своими гигантскими отсветами. Солдаты охраны сбежались тушить пожар; но, увидев, что это дело рук самого царя, его полководцев и их прекрасных возлюбленных, они присоединились
Когда на следующий день около полудня Александр проснулся в палатке, которую ему поставили в саду, он взглянул на город и не узнал его. Рухнули не только крыши домов, но и их стены, сделанные из легких материалов. Стояли только высокие каменные дверные рамы, выстроившиеся насколько хватало глаз и раскрытые в никуда. Воздух был насыщен терпким запахом дыма. А Александр ничего не помнил. Пришлось ему рассказать, как он провел эту ночь. «Так это сделал я?» – промолвил он.
Теперь он хотел только одного: скорее пуститься в дорогу к последнему убежищу Дария.
II. Ненависть
Ненависть, так же как и любовь, укрепляет дух и питает мысль. Эта взаимосвязь усиливается с каждым сражением, и, если ненависть была достаточно сильной, то потерявший своего врага становится таким же обездоленным, как утративший свою жену или возлюбленную.
III. В погоне за Дарием
Экбатаны находятся на таком же расстоянии от Персеполя, как Персеполь от Вавилона. Александр прошел этот путь за один месяц в конце весны. Но когда он прибыл в четвертую столицу Дария, самого Дария там уже не было. Не имея возможности противопоставить армию, достаточную для ведения сражения сомкнутыми боевыми рядами, персидский царь отступил к дальним восточным землям Бесса, своего двоюродного брата, сатрапа Бактрии. По любопытной игре судеб, в то время как во власти Александра оказалась мать Дария, которую он окружил сыновней заботой, в числе последних верных вассалов, сопровождавших Дария в отступлении, был Артабаз, отец Барсины и тесть Александра.
В Экбатанах, принесенных ему в жертву и уже ненужных, Александр, казалось, чувствовал себя растерянным в течение нескольких дней. Здесь он узнал, что его наместник Антипатр разгромил в Греции спартанцев, а их царь Агис был убит. Но мысли его были далеко, и он не испытал никакой радости от этих известий. «Сражение мышей», – сказал он, когда ему сообщили эту новость.
Единственной его заботой оставался Дарий. Армия устала, солдаты и их предводитель были в равной мере разочарованы. Им говорили об Экбатанах как о конечной цели. Но грандиозное сражение, подобное битвам при Иссе и Гавгамелах, взволновало бы их меньше, чем перспектива быть вновь втянутыми в походы по незнакомым дорогам.
Александр принял решение отпустить фессалийцев, которые, казалось, особенно остро испытывали тоску по родине. Им раздали две тысячи талантов сверх причитавшегося им жалованья с тем, чтобы они возвратились в Элладу тратить это богатство и рассказывать о своих подвигах. Он дал обещание остальным войскам распустить их, когда подойдет их очередь.
Куда же он сам собирался направиться? Он часто говорил о возвращении в Македонию, но это скорее напоминало желание разбогатевшего человека вернуться в жалкую лачугу своего детства. Что он будет делать в Греции, ставшей для него слишком тесной? В его глазах она не имела других достоинств, кроме того, что она воспитала его в детстве как полубога и дала ему солдат для побед. Он мечтал увидеть ее снова, но можно лелеять мечту и не осуществлять ее.
Персеполь был сожжен, Сузы он не любил. Но в его владении находились Вавилон и Мемфис, столицы Амона, и, что особенно важно, Александрия в Египте, город, носивший его имя, который начал заселяться, и где заканчивалось строительство царского дворца. «Вот туда я и возвращусь… после того, как Дарий будет низложен, – сказал он, – ибо до тех пор, пока он не будет лишен короны, мое дело не будет завершено».
Он оставил казну в крепости в Экбатанах и поручил охранять ее своему другу Гарпалу, которого он сделал правителем сатрапии Мидия, вмещавшей территорию в два раза большую, чем Греция и Македония, вместе взятые. Он разделил войска на три части: одну оставил в Экбатанах; Парменион должен был вести главные силы армии спокойными переходами; сам Александр в сопровождении легкой войсковой колонны ушел вперед на восток. Его сомнения длились не более одной недели.