Собрание сочинений в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
Первое, что во Флоренции заслуживает особенного внимания, есть, без сомнения, галерея великого герцога, соединенная с Palazzo Pitti, в котором он живет, когда бывает во Флоренции, что случается весьма редко. Он обыкновенно бывает в загородных домах своих, также в Пизе и в Ливорне. В наше время жил он в Пизе. Галерея его есть одна из первых в Европе. Если б вы были охотники до живописи и скульптуры, я мог бы написать к вам о ней одной целую тетрадь. Рафаэлева богородица, картины дель Сартовы, Венера Тицианова и прочих великих мастеров работы и статуя Venus de Medicis составляют прямые государственные сокровища. Нельзя нигде приятнее провести утро, как в сей галерее. Как часто в нее ни ходи, всегда новое увидишь. Множество молодых живописцев упражняются тут в копировании славных картин. Словом, тут видишь и галерею и школу. Мы с женою бываем в ней очень часто, а особливо я почти всякий день. Прибавить к тому надобно и кабинет натуральной истории, который также очень хорош и содержится в превеликом порядке. Есть в нем вещи очень редкие. Лучшая в галерее комната называется Трибуна. Она осьмиугольная, и окна в самом верху, так что свет упадает на картины точно тот, какой для них иметь надобно. В сей комнате стоят двадцать четыре наилучшие картины и все лучшие статуи, из коих Венера Медицейская удивления достойна. Из картин велел я описать для себя une Mere de douleur d'Andre del Sarto, [1] три картины Рафаэлевы и богоматерь Carlino Dolci. [2] Могу вас уверить, что если вы увидите и копии мои, то даром, что вы не охотники, вам они, конечно, очень понравятся. Вообще сказать, флорентийская галерея в некотором смысле беспримерна, потому что во всей Европе нет такого здания, в котором бы одном столько сокровищ во всех родах художеств находилось. За великую редкость почитаются в ней две комнаты, наполненные портретами великих живописцев, писанными собственною их кистью. Каждый мастер, сам свой портрет написав, присылал в галерею. Сие вошло в обычай и доднесь продолжается. Забыл я сказать, что в галерее есть прекрасная коллекция древних ваз. Не описываю здесь всех комнат, принадлежащих к галерее, но скажу только то, что можно одною ею целый год заняться. Palazzo Pitti стоит на холме; дом не весьма большой, но великолепно меблированный, и две залы росписаны альфреско с удивительным искусством. Картины в сем дворце также великих мастеров и в великом множестве. Прекрасная Рафаэлева богоматерь, известная под именем Madonna della Sedia, [1] украшает одну залу. Этот образ имеет в себе нечто божественное. Жена моя от него без ума. Она стаивала перед ним по получасу, не спуская глаз, и не только купила копию с него масляными красками, но и заказала миниатюру и рисунок. Позади дворца сад Boboli. Он состоит по большей части из террас и украшен многими фонтанами. Из дворца вид в него прекрасный. Между зданиями великолепнейшее есть соборная церковь. Величина ее огромная и покрыта цветным мрамором. Можно сказать, что она монумент древнего республиканского великолепия. Близлежащая батистерия, или церковь, в которой крестят всех без исключения во Флоренции младенцев, достойна любопытства. Двери бронзовые с прекрасными барельефами. Они так отменны, что прозваны райскими дверями. Из увеселительных домов лучший Poggio Imperiale. Архитектура простая, но благородная, и много картин хороших. Между городскими установлениями госпиталь стоит любопытства. Жаль только, что он построен не у места, ибо по одну сторону театр серьезной оперы, а по другую
1
Скорбящая богоматерь Андреа дель Сарто (франц.).
2
Карлино Дольчи (итал.).
1
Мадонна на стуле (итал.).
Театры во Флоренции великолепны как для серьезной, так и для комической оперы. Жаль только того, что не освещены. Ни в одной ложе нет ни свечки. Дамы не любят, чтоб их проказы видны были. Всякая сидит с своим чичисбеем и не хочет, чтоб свет мешал их амуру. Развращение нравов в Италии несравненно больше самой Франции. Здесь день свадьбы есть день развода. Как скоро девушка вышла замуж, то тут же надобно непременно выбрать ей cavaliere servente, [1] который с утра до ночи ни на минуту ее не оставляет. Он с нею всюду ездит, всюду ее водит, сидит всегда подле нее, за картами за нее сдает и тасует карты, — словом, он ее слуга и, привезя ее один в карете к мужу в дом, выходит из дома тогда только, как она ложится с мужем спать. При размолвке с любовником или чичисбеем первый муж старается их помирить, равно и жена старается наблюдать согласие между своим мужем и его любовницею. Всякая дама, которая не имела бы чичисбея, была бы презрена всею публикою, потому что она была б почтена недостойною обожания или старухою. Из сего происходит, что здесь нет ни отцов, ни детей. Ни один отец не почитает детей своей жены своими, ни один сын не почитает себя сыном мужа своей матери. Дворянство здесь точно от того в крайней бедности и в крайнем невежестве. Всякий разоряет свое имение, зная, что прочить его некому; а молодой человек, став чичисбеем, лишь только вышед из ребят, не имеет уже ни минуты времени учиться, потому что, кроме сна, неотступно живет при лице своей дамы и как тень шатается за нею. Многие дамы признавались мне по совести, что неминуемый обычай иметь чичисбея составляет их несчастие и что часто, любя своего мужа несравненно больше, нежели своего кавалера, горестно им жить в таком принуждении. Надобно знать, что жена, проснувшись, уже не видит мужа до тех пор, как спать ложиться надобно. В Генуе сей обычай дошел до такого безумия, что если публика увидит мужа с женою вместе, то закричит, засвищет, захохочет и прогонит бедного мужа. Во всей Италии дама с дамою одна никуда не поедет и никуда показаться не может. Словом сказать, дурачествам нет конца. Вообще сказать можно, что скучнее Италии нет земли на свете: никакого общества и скупость прескаредная. Здесь первая дама принцесса Санта-Кроче, у которой весь город бывает на конверсации и у которой во время съезда нет на крыльце ни плошки. Необходимо надобно, чтоб гостиный лакей имел фонарь и светил своему господину взлезать на лестницу. Надобно проходить множество покоев, или, лучше сказать, хлевов, где горит по лампадочке масла. Гостей ничем не потчевают, и не только кофе или чаю, ниже воды не подносят. Теснота и духота ужасная, так что от жару горло пересохнет; но ничто так не скверно, как нищенское скаредство слуг. Куда ни приедешь с визитом, на другой же день, чем свет, холопья и придут просить денег. Такой мерзости во всей Европе нет! Господа содержат слуг своих на самом малом жалованье и не только позволяют им так нищенствовать, но по прошествии некоторого времени делят между ними кружку. Во Флоренции, быв шесть недель, знаком я стал почти со всеми, и накануне моего отъезда целый день ходили ко мне лакеи пожелать счастливого пути, то есть просить милостыни. В Риме установлена обычаем такса: кардинальским лакеям платят шестьдесят копеек, а прочим по тридцати. Семка мой иначе мне о них не докладывает, как: «Пришли, сударь, нищие». Правду сказать, и бедность здесь беспримерная: на каждом шагу останавливают нищие; хлеба нет, одежды нет, обуви нет. Все почти наги и так тощи, как скелеты. Здесь всякий работный человек, буде занеможет недели на три, разоряется совершенно. В болезнь наживает долг, а выздоровев, едва может работою утолить голод. Чем же платить долг? Продаст постель, платье — и побрел просить милостыни. Воров, мошенников, обманщиков здесь превеликое множество; убийства здесь почти вседневные. Злодей, умертвя человека, бросается в церковь, откуда его, по здешним законам, никакая власть уже взять не может. В церкви живет несколько месяцев; а между тем, родня находит протекцию и за малейшие деньги выхаживает ему прощение. Во всех папских владениях между чернью нет человека, который бы не носил с собою большего ножа, одни для нападения, другие для защищения. Итальянцы все злы безмерно и трусы подлейшие. На дуэль никогда не вызывают, а отмщают обыкновенно бездельническим образом. Честных людей во всей Италии, поистине сказать, так мало, что можно жить несколько лет и ни одного не встретить. Знатнейшей породы особы не стыдятся обманывать самым подлым образом. Со мною был один очень смешной случай во Флоренции. Я покупал картины, и большие покупки мои наделали очень много шума в городе. Однажды пришел ко мне знакомый купец с тем, что один знатный господин имеет столь много в галерее своей картин, что некоторые охотно продать согласится. Он повел меня в огромный дом, убранный великолепно, где нашел я действительно несколько зал, убранных картинами. Хозяин, маркиз Гвадани, водил меня сам по комнатам. Остановись перед одною картиною, подвел меня к ней ближе и в восторге спросил: узнаю ли я мастера? Я отвечал: нет. «Как нет? — спросил он меня, продолжая свое глупое восхищение. — Неужели картина сама о себе не сказывает, чьей она работы? Неужели вы Гвидо Рени не узнали?» Я извинился перед ним незнанием итальянской школы, а он зачал мне рассказывать историю этой картины, как она, переходя от пращура его в нисходящую линию его рода, дошла наконец к нему. Я спросил: чего эта картина стоить может? «Вы можете себе представить, — говорил он мне, — чего Гвидо Рени стоить может. Тысяча червонных была б для него цена очень малая». Я отвечал ему, что хотя тысяча червонных для меня сумма и очень большая, однако за картину великого мастера, может быть, я заплатить ее и соглашусь, но с тем только, чтоб он позволил мне взять картину домой и показать моей жене, с которою сделано у меня дружеское условие: без взаимного согласия ничего не покупать. Он, видя мою податливость в цене, отпустил со мною картину. Я тотчас созвал всех лучших живописцев. Никто не сказал, чтоб она была Гвидова. Кого ни спрошу о цене, всякий говорит, что можно дать за нее червончиков пять-шесть. Рассуди же, какая разница между этою безделицею и тысячью червонными. Я отослал картину назад с ответом, что живописцы оценивают ее так низко, что я о цене и сказать ему стыжусь, и что картину, идущую из рода маркизом Гваданиев, считают они дрянью, стоящею не более пяти червонных. Он вспылил, сказывают, жестоко на живописцев и называл их скотами и невеждами. Несколько дней прошли в гневе; наконец господин маркиз смягчился и перед отъездом моим из Флоренции прислал ко мне сказать, что он, любя меня, соглашается уступить мне картину за десять червонных. Вот какой бездельник находится здесь между знатными! Не устыдился запросить тысячу, а уступить за десять. Я приказал сказать ему, что я его картины не беру для того, что дряни покупать не намерен. Надобно исписать целую книгу, если рассказывать все мошенничества и подлости, которые видел я с приезда моего в Италию. Поистине сказать, немцы и французы ведут себя гораздо честнее. Много и между ними бездельников, да не столько и не так бесстыдны. В Италии порода и титла не обязывают нимало к доброму поведению: непотребные дома набиты графинями. Всякий шильник, который наворовал деньжонок, тотчас покупает тебе титул маркиза. Банкиры здесь почти все маркизы и, невзирая на то, что разбогатели, не пропускают ни малейшего случая обманывать. Более всего надоедает нам скука. Мы живем только с картинами и статуями. Боюсь, чтоб самому не превратиться в бюст. Здесь истинно от людей отвыкнешь. Мы потеряли, кажется, всю связь с прочими нациями и не знаем, что где делается. Французских газет во всем Риме, кроме кардинала Берниса, найти нельзя; да и книг, кроме латинских канонических, не достанешь. Волтер, наш любимый Руссо и почти все умные авторы запрещены. Французская литература, можно сказать, здесь вовсе неизвестна. Во всей Флоренции я знал одну маркизу Сантини и здесь знаю одну принцессу Санта-Кроче, которые говорят по-французски, хотя и весьма плохо; мужчины тоже. Мы хотя и недавно в Италии, однако принуждены болтать кое-как по-итальянски. Из Флоренции выехали мы 8/19 ноября после обеда, и в час за полночь приехали и Пизу. Двор великого герцога обыкновенно тут проводит зиму, но так тихо, что пребывание его нимало не приметно. Я очень был рад, что можно было обойтиться без представления ко двору. Если вспомнить древнюю историю, кто были пизане и какую ролю играл этот народ в свете, то нельзя не прийти в уныние, видя суетность мирских дел. И теперь окружность города превеликая, но пустота ужасная, и улицы заросли травою. Я не видал отроду места столь похожего на волшебное, как площадь, на которой стоит соборная церковь. Вообрази себе храм великолепнейший; превысокую висящую башню, которая, кажется, валится совершенно, вообрази себе огромное здание Batisterio, где крестят младенцев, и Campo Santo, то есть галерею, прелестную своею архитектурою, где 650 мертвых тел погребены под монументами в земле, привезенной из Иерусалима рыцарями. Все это на одной площади, заросло травою, и в будни нет тут живого человека. Мы ходили тут точно так, как в обвороженном месте. На час езды от города есть теплые бани. В них нашел я чистоту и порядок неожиданный. Причиною тому сам государь, который, будучи немец, завел все удобности и доход с них берет себе. Местоположения в окружности города очень хороши. В Пизе есть университет, но бог знает, что тут делают: профессоры, кроме итальянского языка, не знают и совершенные невежды во всем том, что за Альпийскими горами делается. Есть из них такие чудаки, которые о Лейбнице вовсе не слыхивали. Будучи в России, слышал я об этом городе столь много хорошего, что располагал тут жить долго, но опытом узнал, что трех дней прожить нельзя: скука смертельная. Мы нашли тут бедного Семена Романовича Воронцова, который смертию своей жены так поражен, что уже три месяца никого к себе не пускает и всякий день плачет неутешно. В Пизе нашли мы французский театр. Великая герцогиня, будучи большая до него охотница, не пропускает ни одного спектакля. Признаюсь, что я гаже комедиантов нигде не видывал. Правду сказать, что, кроме двора, нет и зрителей. Ложи и партер пустехоньки. Иначе и быть нельзя, потому что итальянцы французского языка не разумеют, да и не могут иметь терпения слушать что-нибудь со вниманием. В опере их во время представления такой шум и крик, как на площади. Дамы пикируются не слушать музыки. C'est du bon ton, [1] чтоб из ложи в ложу перекликаться и мешать другим слушать. Певицы и певцы есть очень хорошие, но столбы неподвижные: ни руками, ни ногами не владеют. Декорации очень великолепны, но освещение плохо: антрепренер жалеет денег. Танцы состоят в одном скаканье. Скакуны престрашные и обыкновенно ремесло свое кончают тем, что ломают себе ноги. Спектакли очень редко переменяют: одну оперу сряду раз сорок играют. Поистине сказать, в Петербурге ни серьезные, ни комические итальянские оперы не хуже здешних. Из Пизы ездил я в Лукку не для того, чтоб было в ней чего смотреть, но для того, что Лукка была родина предков моего благодетеля, графа Никиты Ивановича Панина. Очень странно, что этот городок до сих пор составляет республику, когда все окружающие его города вольность уже давно потеряли. Осмотрев в нем соборную и прочие церкви, также княжеский дом, возвратился я в Пизу. 11/22 ноября приехали мы в Ливорну, где консул наш на другой день дал нам большой обед и пригласил лучших людей. Мы жили тут два дни: осматривали город и были в спектакле. Ливорна городок маленький, но слишком многолюден по причине морской пристани. Тут стечение разных народов очень велико и живут повеселее, нежели в других итальянских городах. Из Ливорны воротились мы опять в Пизу, откуда выехали 14/25 ноября, и ночью в три часа приехали в Сиену. 15/26-го поутру очень рано я проснулся, хотя лег и очень поздно. Разбудило меня желание осмотреть город. Был в консистории, в церквах: соборной и августинской. Везде находил я прекрасные картины. Воротясь домой, нашел я жену одетою, и мы оба ездили смотреть соборную церковь, где альфрески с Рафаэлевых рисунков прекрасны. Отобедав, выехали мы из Сиены в 4 часа и всю ночь ехали. 16/27-го завтракали мы в местечке Аквапенденте. В комнате, которую нам отвели и которая была лучшая, такая грязь и мерзость, какой, конечно, у моего Скотинина в хлевах никогда не бывает. Весь день и всю ночь мы ехали. Бессонница и несносная вонь гнилыми яйцами от горючей серы мучили нас тирански; к тому же, и мороз был такой, какой у нас бывает в дурную осень. Шуб на нас нет, и можно сказать, что поутру 17/28 ноября приехали мы в Рим чуть живы. Здесь окончиваю мой журнал. Не знаю, как вперед пойдет наше путешествие, но доселе неприятности и беспокойства превышают неизмеримо удовольствие. Рады мы, что Италию увидели; но можно искренно признаться, что если б мы дома могли так ее вообразить, как нашли, то конечно бы не поехали. Одни художества стоят внимания, прочее все на Европу не походит. Теперь живем мы в папском правлении, и нет дня, в который бы жена моя, выехав, не плакала от жалости, видя людей мучительно страждущих: без рук, без ног, слепые, в лютейших болезнях, нагие, босые и умирающие с голоду везде лежат у церквей под дождем и градом. Я не упоминаю уже о тех несчастных, которые встречаются кучами в болячках по всему лицу, без носов и с развращенными глазами от скверных болезней; словом, для человечества Рим есть земной ад. Тут можно видеть людей в адском мучении. Сколько тысяч таких, которые не знают, что такое рубашка. Летом ходят так, как хаживал праотец наш Адам, а зимою покрыты лохмотьем вместо кафтана и брюхо голое наружи. Вот здесь как щеголяют, между тем как папа и кардиналы живут в домах, каких нет у величайших государей. Нынешний папа затеял строение такое, какого в свете нет и быть не может, ибо ни положения места, ни антиков, непрестанно из земли вырываемых, кроме Италии нет нигде. Смотря на сии древности, с жалостию видим, как мы от предков наших отстали в художествах. Какой вкус, какой ум был в прежние веки! Надобно видеть Ротонду, Музеум Капитольный, столпы, Музеум Ватиканский и проч., чтоб решительно назвать нынешних художников ребятишками в сравнении с древними. Из сего исключается одна церковь св. Петра, которая может почесться чудом; но и в ней многое потому совершенно хорошо, что подражали древним. В сей церкви найдешь купол, подражание Ротонде; найдешь статуи и живопись во вкусе древних. Я до сего часа был в ней уже раз тридцать: не могу зрением насытиться. Кажется, не побывав в ней, чего-то недостают. В ней есть две вещи, которые похожи на волшебство: то, что при величине безмерной ничто не кажется колоссальным, напр., по бокам поставлено по два ангела, которые кажутся росту младенческого; но, подошед ближе, удивишься, какой они величины и огромности. Все так устроено пропорционально, что действие искусства выходит из вероятности. Второе то, что летом найдешь в церкви животворную прохладу, а зимою она так тепла, как бы натоплена была. Величина ее такова, что несколько приделов по бокам, и каждый больше Успенского собора. Я не продолжаю здесь описывать Рима, предоставляя то будущим журналам; но в заключение скажу, что климат очень нездоров, и не только бедная жена моя, но и я чувствую в нервах слабость, какой никогда не чувствовал. Сырость, мрачность, вседневные жестокие громы, дожди и град — вот каков здесь декабрь. Прости, мой сердечный друг.
1
Верного рыцаря, возлюбленного (франц.).
1
Считается хорошим тоном (франц.).
Рим, 1/12 февраля 1785.
По возвращении нашем из Неаполя нашли мы здесь письма ваши от 25 ноября. Мы застали здесь четыре последние дня карнавала; были бы сюда днем и ранее, но на дороге была нам остановка, которая доказывает неустройство правления и скотство национального характера. В папских областях сделана ныне новая дорога, а старая так скверна, что нет проезда. По правосудию
Рим, 1/12 марта 1785.
Состояние здоровья моего отчасу лучше становится. Я проезжаюсь по городу и хотя еще из кареты не выхожу, однако по комнате прохаживаюсь. Доктор мой уверяет меня, что я от слабости скоро оправлюсь и что буду здоровее прежнего. Дай бог, чтоб его предсказание исполнилось, так как до сих пор все его старания и труды удавались. Мы с женою великую надежду на искусство его полагаем. Не описываю тебе всей моей болезни; мне не велят много писать, да неприятно и вспоминать о такой вещи, которая, слава богу, что прошла. Я теперь занимаюсь мыслями, как бы, осмотрев Италию, домой воротиться. На сих днях получили мы вдруг два письма ваши: одно без числа, которому надобно быть от 2 января, а другое от 9 января. Меня нимало не удивляет, что мои письма поздно до вас доходят, когда то же случается и с вашими ко мне; в сем случае надобно прибегать к терпению, а помочь нечем. За совет ваш ехать осторожнее мы благодарим от всего сердца и, конечно, употребим всю возможную осторожность. Мы едем теперь полюднее, нежели сюда ехали. Жена моя берет с собою служанку, да из Вены хотим взять повара; итак, будут у нас два экипажа. Все мы будем вооружены пистолетами и шпагами и надеемся проехать тем безопаснее, что, сказывают, и воров от Вены до нашей границы нет; а от Смоленска до Москвы, сами знаете, что бояться нечего. Ты не можешь себе представить, матушка, как был я болен и в каком состоянии была бедная жена моя. Благодарю бога, все прошло, и мы оба здоровы.
Рим, 22 марта (2 апреля) 1785.
Сегодня отправляем мы последний день святой недели. Благодеяние богу, я как страстную, так и нынешнюю неделю в состоянии был всюду выезжать. Вчера был я с женою на концерте у кардинала Берниса, а сегодня званы и едем к сенатору Рецониго. Итак, теперь остается нам осмотреть окрестности Рима, а именно: Тиволи, Фраскати и прочие примечания достойные места, что все кончу недели через две, и отсюда немедленно выедем. По нетерпению нашему скорее вас увидеть, мы бы скорее и Италию оставили, но горы не допускают: ибо при растаивании снега большие снежные глыбы сверху обрываются и, упадая, могут столкнуть карету в пропасть. После моей болезни живу я очень воздержно, так что и кофе с молоком пить перестал; словом, последую во всем советам доктора моего и надеюсь быть здоровее прежнего. Благодарю тебя, друг мой сестрица, за приписание твое к последнему письму, которое получил я от батюшки от 27 января. На будущей почте буду просить тебя о доставлении письма моего к графу Петру Ивановичу, которое пришлю к вам незапечатанное; в нем опишу журнал страстной недели. Мы с женою не пропускали ни одной церемонии и можем сказать, что все то видели, что смотреть достойно. В великую субботу, в самый полдень, пушечный выстрел с крепости св. Ангела дал знать, что Христос воскрес. Я думал, что народ в ту минуту с ума сошел. По всем улицам сделался крик преужасный! Со всех дворов началась стрельба, и самые бедные люди на всех улицах, набив горшки порохом, стреляли. Во всех церквах начался колокольный звон, который дня три уже не был слышен, ибо вместо колоколов в сие печальное время сзывали народ в церкви трещотками, как у нас на пожар. Необычайная радость продолжалась с час, потом все понемногу успокоились, и до другого дня во всем городе была такая тишина, как на страстной неделе.
В светлое воскресенье папа служил обедню в церкви св. Петра. Он в сей церкви служит только четыре раза: в рождество, в светлое воскресенье, в троицин день и в петров день. Служение его восьма великолепно, но сие великолепие не происходит из святыни отправляемого действия: оно походит более на светское торжество, нежели на торжественное богослужение. Я видел более государя, нежели первосвященника, более придворных, нежели духовных учеников. Знатнейшие здешние особы, кардиналы, служат ему со всем рабским унижением и минуту спустя от подчиненных своих со всею гордостию требуют рабского пред собою унижения. Вообще сказать, папская служба есть не что иное, как обожание самого папы, ибо даже обряд поклонения от твари создателю довольно горд: не папа приходит к престолу причащаться, но, освятя св. дары, носят их к нему на трон, а он навстречу к ним ни шагу не делает! После обедни посадили его на кресла и понесли наверх, к тому среднему окну, из которого он в четверг, на страстной неделе, давал народу благословение и ныне повторял то же. День был прекрасный. Сверх того, сия церемония нигде так чувства тронуть не может, как здесь, ибо потребна к тому площадь св. Петра, которой нигде подобной нет. Чрезвычайное ее пространство и великолепная колоннада, бесчисленное множество народа, который, увидев папу, становится на колена, глубокое молчание пред благословением, за которым тотчас следует гром пушек и звон колоколов, и самое действие, которое благодаря богобоязливых людей имеет в себе нечто почтенное и величественное, — словом, все в восхищение приводит!
В понедельник светлой недели пред полуночью был зажжен с крепости св. Ангела фейерверк. Он имел очень хороший вид в рассуждении прекрасного местоположения, которое со всех холмов римских и из крайних этажей большей части домов было видно. Во вторник сей самый фейерверк, будучи повторен, кончил все торжество светлой недели.
Сравнивая папскую службу с нашею архиерейскою, нахожу я нашу несравненно почтеннее и величественнее. Здешняя слишком театральна и, кажется, мало имеет отношения к прямой набожности. Папа, носимый в креслах на плечах людских, чрезвычайно походит на оперу «Китайский идол». Мирное целование, которое дает он первому кардиналу, сей другому, а другой третьему и наконец проходит чрез все духовенство, похоже на электризацию, которая от папы до последнего попа доходит уже весьма слабо. Папская гвардия, во время обедни в шляпах и с алебардами окружающая престол, на котором приносится жертва богу, отнимает всякую идею, чтобы тут жертва богу была дух сокрушен, и показывает только дух папского любоначалия.
О прочих сведениях, до литии принадлежащих, ласкаюсь в скором времени изустно вас уведомить. Отсюда в скором времени поедем мы в Лоретто посмотреть тамошних сокровищ, которые, можно сказать, со всего света собираемы были, ибо и доныне все добрые католики верят, что домик, в котором жила богородица, перенесен в Лоретто ночью ангелами. Оттуда проедем в Болонью, где остановимся, может быть, сутки на двои, чтоб посмотреть в другой раз лучших вещей; потом в Парму, Милан и Венецию. Везде пробудем помалу, или, справедливее сказать, по стольку, чтоб все увидеть, а на все это времени потребно очень мало; в мае думаем приехать в Вену, где также останемся недолго и откуда, всеконечно, в мае же и выехать можем; а там, не останавливаясь, в Москву чрез Краков, Гродно и Смоленск. Итак, ровно год наш вояж продолжаться будет. На сих днях получено здесь известие из Неаполя, что двое благородных немцев с слугою и с проводником взошли на Везувий и в одну минуту поглощены были. Наши многие входили, но я лазить не люблю, а особливо на смерть; жену также не пустил, хотя она ужасно любопытствовала лезть на гору. Теперь Везувий отчасу больше разгорается. Мы опять было хотели на несколько дней туда съездить, да разбоев по неаполитанской дороге стало вдруг много от дезертиров, которые из Неаполя бежали. Прости, мой сердечный друг! Будьте уверены, что мы здоровы и на возвратном пути наблюдать будем всевозможную осторожность, а сверх того, и лореттская дорога совсем безопасна.
Милан, 10/21 мая 1785.
Мы приехали в Милан 5/16 сего месяца, слава богу, здоровы и, к величайшему удовольствию нашему, нашли здесь письмо ваше от 16 марта. С дороги пишем мы сие письмо уже другое, а первое послали из Болоньи. Здесь мы прожили несколько дней для исправления кареты и коляски, также и для нашей приятельницы, маркизы Палавичини, с которою мы очень подружились в Риме и которая, будучи здесь на своей родине, приняла нас, как родных. Через несколько часов считаем отправиться в путь и, не останавливаясь, ехать в Венецию. Теперь уже каждый шаг нас к вам приближает. Дай боже, чтоб мы нашли вас здоровых. В Венеции и в Вене, всеконечно, не заживемся и из Вены, по большей части, и днем и ночью хотим ехать, потому что в сей части Германии, так же как и в Польше, трактиров нет или скверны. По моему расчету, если здоровы будем и путь наш благополучно продолжаться будет, можем мы в Москве быть около половины июля. Здесь жары уже начались, и в суконном кафтане ходить нельзя. Думаем, что на дороге из Венеции в Вену они нас беспокоить не будут, ибо в горах холодно, а нам надобно горами ехать не меньше пяти дней. Что же надлежит до безопасности от разбойников, то мы наши меры возьмем; но поверьте, что здесь о них и слуха нет; надеяться можем, что и далее не будет. Дороги везде безопасны. Завтра будет ровно три недели, как мы Рим оставили и, кроме мерзких трактиров, ничем обеспокоены не были. Везде смирно, никто не грабит, а нее милостыню просят. Ни плодородней земли, ни голоднее народа я не знаю. Италия доказывает, что в дурном правлении, при всем изобилии плодов земных, можно быть прежалкими нищими. Теперь въезжаем в Венециянскую область, где доброго хлеба найти нельзя. И нищие и знатные едят такой хлеб, которого у нас собаки есть не станут. Всему причиною дурное правление. Ни в деревнях сельского устройства, ни в городах никакой полиции нет: всяк делает что хочет, не боясь правления. Удивительно, как все еще по сию пору держится и как сами люди друг друга еще не истребили. Если б у нас было такое попущение, какое здесь, я уверен, что беспорядок был бы еще ужаснее. Я думаю, что итальянцы привыкли к неустройству так сильно, что оно жестоких следствий уже не производит и что самовольство само собою от времени угомонилось и силу свою потеряло. Римского журнала моего не посылал я к вам для того, что он состоит в описании картин и статуй, что вас мало интересовать может, а теперь продолжать буду с выезда нашего из Рима по приезд в Милан. Рим оставили мы с огорчением. Я и жена моя были любимы там не только лучшими людьми, но и самым народом. В день нашего отъезда улица сперлась от множества людей. Здесь, в Милане, получил я письмо из Рима от одного из лучших художников, который к нам всякий день хаживал и который был в числе наших провожателей. Он описывает нам, что народ по отъезде нашем кричал вслед нам. Я прилагаю письмо его в оригинале, вспомня, что ты по-немецки мастерица. Лишь только выехали мы из Рима, то пустились в Аппенинские горы и ночевали в Отриколе, местечке славном древностями своими. 21 апреля (2 мая) ехали мы до города Нарни такими страшными горами, что Тирольские перед ними несравненно меньше ужасны. Тут пропасти вдвое глубже Ивана Великого. Дороги таковы, что две кареты с нуждою разъехаться могут, и опасные места ничем не загорожены. Хотя нас уверяли, что лошади привычные и почталионы править умеют, но, признаюсь, что в другой раз по сей дороге ни из чего на свете не поеду. Ночевали в городе Фолиньи. От сего города надобно было своротить в сторону верст тридцать, чтоб видеть город Перуджио, славный картинами великих мастеров. Мы решились сделать сей крюк и поутру 22 апреля (3 мая) ехали до него долинами, которых прекраснее ничто на свете быть не может. Поля, усыпанные цветами, от коих благоухание чувства оживляло, привели нас в Перуджио, который сам стоит на прекрасной и пологой горе; от подошвы до верху пять верст. Сия гора усыпана загородными домами и садами. В Перуджио мы обедали, пробыли 24 апреля (5 мая) и видели все, что заслуживает внимания. На другой день, 25 апреля (6 мая), приехали мы в Фолиньи, где увидели народ в прискорбном возмущении. Вчера около полудня было землетрясение, которое повредило некоторые здании, и они сегодня того же боятся. Мы от всего сердца пожелали им благополучно оставаться, велели скорее впрягать карету и уехали. Но со всем тем, до самой почти Лоретты видели жителей, кои, оставя дома свои, спят по полям, опасаясь землетрясения. Третьего года город Цалья, верстах в двадцати от Фолиньи, разорен от сего несчастия, и многие задавлены. Весь берег Венециянского залива уже пятый год терпит большие злоключения. 26 апреля (7 мая) приехали мы к обеду в Лоретте. Не описываю тебе сего места подробно, но могу уверить, что я нигде в одном месте столько богатства не видывал. Прожив тут сутки, мы поехали далее и ночевали в Синигаллии. На другой день, 27 апреля (8мая), ехали мы по берегу Венециянского залива и ночевали в городе Римини, а на третий день приехали ночевать в Болонью. Все места от Лоретты до Болоньи прекрасны, но обитаемы беднейшими людьми. Все без исключения милостыню просят. В Болонье было с Иоганом, моим камердинером, который знает брата П. И., несчастное приключение. Он сошел с ума совершенно. История его странная: он в Риме сильно испугался; однажды хозяин мой с женою своею повздорил, и они, по римскому обыкновению, выдернув ножи, бросились друг на друга. Сия сцена случилась при нем, и он, будучи робкого характера, задрожал от страха. Надобно еще сказать, что мы едем с служанкою, в которую он влюбился и сделал ей предложение на ней жениться. Сии оба обстоятельства повернули ему голову. Он без всякой малейшей причины вздумал, что невеста хочет его зарезать, стал ее бояться, бегать от нее и проситься у меня прочь. 29 апреля (10 мая) пробыли мы в Болонье. Меркурша, старая моя знакомая, пришла к нам с мужем. Все мы насилу уговорили Иогана ехать с нами далее. После обеда ездили мы в S.-Luc, монастырь, стоящий на горе за городом, славный образом богородициным, писанным святым евангелистом Лукою. 30 апреля (11 мая) были мы в лучших церквах и повторили осматривание наше лучших в городе вещей, ибо мы, в первый раз быв в Болонье, все уже видели. Отобедав, поехали мы ночевать в Модену. На другой день, 1/12 мая, сказывают мне, что Иоган мой опять вздорит и со мною не едет. Ночью помечталось ему, что Семка мой его зарезать хочет; пришел к невесте в комнату, плакал, выбросился было из окошка, но невеста его удержала. Наконец несколько часов простоял на коленях у дверей моей спальни. Я велел ему тотчас пустить кровь; величайших трудов стоило его на то склонить. После кровопускания был он лучше, и мы приехали в Реджио к обеду. Тогда был прекрасный день, и народу было на площади множество. Иоган мой, выскочив из коляски, бросился в народ, кричал, чтоб его защитили и что я сам его хочу зарезать. Мы весь сей день пробыли для сего несчастного в Реджио, призывали доктора, давали лекарство, которое действовало; но если облегчило желудок, то не облегчило головы. Мы пошли прогуливаться по городу и, пришед назад, не нашли уже его в трактире. Он ушел, бог ведает, куда. Во всем городе его отыскать не могли. Я адресовался к правительству, которое делало все, что могло, для отыскания, но тщетно. Куда ни посылали на лошадях, везде доезжали посланные до границы и нигде не нашли. Словом, Иоган пропал, и что с ним теперь делается, господь ведает. Я оставил все его белье у моего банкира, которому поручил на случай, если он сыщется или сам придет, его на мой кошт лечить и отправить морем в Россию. Мы очень тронуты сим несчастным приключением, тем наипаче, что он ушел только с тремя червонными и с часами, которые были в кармане, а все свои пожитки у нас оставил. 3/14 мая выехали мы поутру из Реджио. На одной почте сказывали нам, что Иоган ее прошел, или, лучше сказать, пробежал, спрашивая, где границы императорские, и будто повернул на мантуанскую дорогу. В Парму приехали мы к обеду. После обеда видели все, примечания достойное, в городе: многие церкви, академию, старинный театр и проч. Парма заслуживает внимания тем, что в ней есть многие картины славного Корреджио. 4/15-го оставили мы поутру Парму и часу в шестом приехали в Plaisance, где застали ярмарку и оперу, которую мы видели. 5/16-го выехали из Плезанса и к вечеру приехали сюда, в Милан, где мы нашли знакомство римское. Маркиза Паливичини полюбила так жену мою, что ли на час ее не оставляет. Она приняла нас как брата и сестру своих и, будучи здесь одна из первых дам, возит нас всюду. Сегодня, однако, мы выезжаем отсюда и дня через четыре считаем быть в Венеции. Мы ничего так не желаем, как скорее у вас быть и найти всех вас здоровыми.
Венеция, 17/28 мая 1785.
Мы теперь и Венеции. Город пречудный, построен на море. Вместо улиц каналы, вместо карет гондолы. Большую часть времени плаваем. Отсюда пишу для того только, чтоб не оставить вас без известия о нашем путешествии, а сказать истинно нечего. Первый вид Венеции, подъезжая к ней морем, нас очень удивил; но скоро почувствовали мы, что из доброй воли жить здесь нельзя. Вообрази себе людей, которые живут и движутся на одной воде, для которых вся красота природы совершенно погибла и которые, чтоб сделать два шага, должны их переплыть. Сверх же того, город сам собою безмерно печален. Здания старинные и черные; многие тысячи гондол выкрашены черным, ибо другая краска запрещена. Разъезжая по Венеции, представляешь погребение, тем наипаче, что сии гондолы на гроб походят и итальянцы ездят в них лежа. Жары, соединясь с престрашною вонью из каналов, так несносны, что мы больше двух дней еще здесь не пробудем.