Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2
Шрифт:
Когда мама взяла деревянный трон и переставила его вместе с бабой Шурой в другое место, Толик удивился: какая она сильная, оказывается! Легко так стул перекинула.
Но, оказалось, мама еще сильнее. Оказалось, это только всему начало. Пролог, как в книгах пишут. Главное впереди было.
С тех пор как бабку свергли, она стала тише воды, ниже травы. Ходит по комнате — еле тапками шуршит, будто они у нее на воздушных подушках. И молится, молится усердно. Возьмет половичок, под коленки подложит и кланяется, кланяется… Раз
Дальше так было. В субботу мама тесто завела. Утром Толик проснулся, нюхнул — вкусно пахнет. Огляделся, бабка пышки в тряпицу заматывает. Потом платок пониже на лоб натянула, подошла к своей иконе, поклонилась. Такая смиренная, тихая. Аккуратно за собой дверь притворила.
Толику стало любопытно, куда это ее понесло в такую рань. Он вскочил с постели, высунулся в окно.
Внизу, на крылечке, стояла тетя Поля. Бабка поравнялась с ней, затопталась, принялась вокруг оглядываться, будто бы погода ей нравится, — никогда никаких погод не замечала, а тут заметила. Тетя Поля глядит на бабку, едва улыбается, все топтания бабкины понимает, ждет. Ведь с тех пор, с суда, как в коридоре встретятся, друг друга не узнают, а тут топчется баба Шура, — видно, хочет помириться.
— И чего это, Полина, ты тут стоишь? — спросила наконец бабка, невзначай будто так обронила.
Тетя Поля еще хитрей улыбнулась.
— Свежим воздухом дышу. Птичек слушаю, — сказала. — А что делать-то?
— В божий храм идти, — смиренно бабка ответила.
— Так я партейка! — сказала тетя Поля.
Но бабка рассмеялась:
— Какая ты партейка?
Тетя Поля подобралась, будто драться решила.
— А вот такая. Муж у меня партейный был, — значит, и я тоже. — Потом усмехнулась. — Ну а ты-то, Васильевна, хоть не партейка, а неверующая, зачем идешь?
Баба Шура сгорбила острые плечики, прикинулась обиженной, но ничего не ответила, пошла. И вдруг за камень запнулась. Чертыхнулась полным голосом. Тетя Поля усмехнулась, подмигнула снизу Толику, и ему тоже стало весело.
Толик слез с подоконника и увидел, что мама стоит посреди комнаты в одной сорочке и пустую миску из-под теста держит.
— Ты чего? — спросил Толик, но мама словно его не слышала.
— Ах, ты! — сказала она. — Ах ты, проклятая богомолка! Тесто извела и пышки в церковь потащила. Убогим раздавать!
Мама быстро оделась, села на краешек сундука.
— Ах, ты! — повторила с досадой, и лицо покрылось у нее розовыми пятнами.
Вот расстроилась! Подумаешь, унесла бабка пышки, то ли еще раньше было. Но мама все не могла успокоиться.
— Видишь, — говорила она, распаляясь, — видишь, как бабушка бога любит? Ради него нас без еды оставила!
Мама подошла к комоду, отчаянно подергала ящик, где бабка деньги прятала. Бесполезно! Закрыты деньги на тонкий ключик. Ничего не скажешь, устроила им сегодня бабка великий пост.
Раньше бы мама только вздохнула да пошла к соседям чего-нибудь перезанять, а теперь никуда не шла, металась по комнате.
— Стыдно ведь! — шептала она. — Стыдно побираться! И ради чего? Ради этого?…
Она остановилась, посмотрела ненавидящим взглядом в угол.
— Все ему! Все! — Мама так это сказала, что Толик понял: конечно, она не про пышки говорит.
— Все богом своим прикрывает! — выкрикнула мама, и Толик увидел, как у нее посветлели от гнева глаза. — И хоть бы верила! А то ведь врет все! Лицемерничает!
Никогда еще Толик не видел маму такой. Ее прямо колотило всю.
— Везде у нее бог! — кричала она. — Гадить — бог! Жизнь всем калечить — тоже бог велит!
Мама вдруг подтащила в угол стул, сняла бабки Шурино божество и уцепилась кусачками за гвоздь, на котором висела икона.
Гвоздь — будто ворона каркнула: «Кр-р-рак!» — из стены выскочил, а мама стояла на стуле и вертела его, разглядывала тщательно. Будто не ржавый гвоздик, а зуб у кого-то выдернула. И удивлялась теперь. И зубу удивлялась диковинному. И тому, что сумела выдрать его, хоть никак на это не рассчитывала.
Толик подошел к иконе, первый раз в жизни близко ее увидел. Отер пальцем со стекла пыль, и круг над головой у святого озарился. Живые глаза на Толика глянули, будто сразу повеселел старец, что его достали из угла.
— Мама, — спросил Толик, — а круг над головой из золота?
— Из золота! — ответила она, усмехаясь. — Из золота, да самоварного.
И вдруг мама подняла руки вверх. Толик охнуть не успел — мелким бисером брызнуло стекло, отскочили какие-то железки, отпали цветочки, лопнул деревянный обод.
Мама стояла над разбитой иконой, и Толик испугался, взглянув на нее. Она снова стала покорной, как раньше. Руки словно плети висели вдоль тела.
Минуту назад он праздновал победу вместе с мамой и удивлялся, какая она сильная, раз выдернула, словно больной зуб, ржавый гвоздь из угла. Он удивлялся маме и не боялся бабки. Мама перенесла ее со стулом, мама сбросила икону, мама ходила прямая и решительная — значит, бояться было нечего. Рабыня расправляла плечи.
И вдруг — грохот. И вдруг — опять рабыня.
Толик вглядывался в маму, волнуясь за нее, понимая, прекрасно понимая, как это непросто — взять и в один миг, в одно мгновенье все переломать. Всю жизнь подчиняться — и вдруг восстать.
— Что будет! Что будет!.. — вздохнула мама, но посмотрела на Толика и, увидев его испуганные глаза, снова стала решительной. — Ну, — сказала она, вздыхая освобожденно, — чему быть, того не миновать! — И пошла за веником.
Когда мама уносила разбитую икону, неожиданно Толик пожалел святого старца с повеселевшими глазами.