Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3
Шрифт:
— Познакомься, — говорит Зинаида. — Это Петро, тоже водитель. Мы с ним в Кузнецк едем, а ты, Алексей, не обижайся. Прощевай.
Сперва Пряхин хотел в драку полезть, осатанел от злобы и от такого бесстыдства, но что-то в нем дрогнуло, он сдержался, подошел к двери, открыл ее:
— Скатертью дорога!
— Зря, — сказала Зинаида, — мы хотели по-хорошему. Вон и вино купили.
Они прошли по коридору коммунальной квартиры под взглядами любопытных жильцов и исчезли из его сердца и его памяти. Так, по крайней мере, казалось Пряхину.
Да так оно и стало в конце концов, только прошло до окончательного исчезновения Зинаиды из сердца Пряхина, как у каждого мужика в таких случаях, немало времени. Пришел он к выводу, что это «эмка» и кожаное обмундирование сильно подействовали на молодую Зинку, на самом же деле ничего в душе ее к нему, Алексею, не было. Вот и весь сказ.
Мучительно пережив эту драму, Пряхин дал себе слово никогда к ней не возвращаться, не вспоминать о Зинаиде, не думать ни при каких обстоятельствах — остался в его душе только шрам да в паспорте штампик химическими чернилами.
И, твердо дав себе слово не возвращаться к этому прошлому, Алексей так и жил, если бы не тетя Груня с ее расспросами…
Пряхин шуранул кулаком подушку, глубоко вздохнул, решив спать, но тут ему пришла в голову занятная мысль.
А что, если, подумал он, тетя Груня не просто так про жену спросила? Что, если хотела она навести его мысли на женщин — ведь может же быть такая военная бабья хитрость или нет?
Сперва больной думает, как бы выжить, как бы выкарабкаться, потом как бы попить да поесть, а уж потом и о женщине не грех поразмыслить. И, нарушив свое правило, свое твердое слово, неожиданно простив Зинке ее подлое предательство, вспомнил Алексей не последний горький час, а первый: баньку, ядреное Зинкино тело, белеющее в темноте, ее вкусный рот, дышащий жаром, и свою мужичью дрожь…
Он крутанулся на другой бок, хихикнул глупо, приказал себе закрыть глаза и глубоко дышать.
"А что, — подумал Алексей, засыпая, — тетя Груня права: не так уж сложно устроен человек…"
И еще об одном вновь подумал он, засыпая.
О том, что желание остаться в этом городке не случайно. В сорок лет начинать непросто.
Но он начнет.
Попробует все сызнова.
Неделю — трижды в день — Алексей пил по стакану отвара, изготовленного тетей Груней из невесть откуда взявшейся сырой пшеницы. Жижица была мутноватая, безвкусная, клейковатая, и угощение это радости не доставляло, но уже через неделю Пряхин ощущал себя совсем не таким, как в день выписки из госпиталя. По утрам, отцепив ремень, он махал топором, рубил дрова — сначала понемногу, потом побольше и, намахавшись, прислушивался к себе, к тому, что внутри. Странное дело, никакие боли, даже самые слабенькие, не трогали его. Будто склеила его накрепко своим отваром добрая тетя Груня.
В перерывах между колкой дров Алексей наведывался в отдел кадров военного завода — заполнял бумажки, приносил недостававшие документы и через неделю был зачислен водителем в транспортный цех.
Кадровик, однорукий молодой парень, сказал ему, усмехаясь, что в транспортном цехе на балансе шестьдесят лошадей и столько же подвод, двадцать газогенераторных машин с десятком пильщиков чурок для них, а кадры почти сплошь женского рода — мужиков только четверо: два старика да двое после ранений, годные к управлению машиной.
— Старики не в счет, так что посылаем тебя в качестве бутона на клумбу, — усмехнулся парень. — Гляди берегись.
Насчет того, чтоб беречься, Алексей поначалу не понял. Разобрался в этом через полчаса, когда вошел с направлением в контору транспортного цеха.
Открыв дверь, Пряхин от неожиданности попятился — на него колыхнулась стена густого дыма и визгливый многоголосый крик, который на мгновение стих, но когда он переступил порог и сморщился, непривычный к табачному дыму, конторка грохнула хохотом.
Слезящимися от махорочного дыма глазами он разглядывал темноватое помещеньице и все больше смущался — впрямь попал в самый центр клумбы: вдоль стен на лавках сидели одни бабы. Старые и молодые, они в упор разглядывали его, и под этими взглядами он растерялся вконец и произнес неуверенно:
— Мне товарища Сахно.
Его оглушил новый взрыв смеха, а потом из угла послышалась певучая, нежная речь:
— Так я и есть Сахно!
Из-за столика ему улыбалась чернобровая молодайка с нездоровым румянцем на щеках. Алексей подошел к ней, протянул бумагу, а спина у него прямо-таки дымилась от бабьих взглядов. Он отвечал на какие-то вопросы начальницы транспортного цеха, спрашивал о машине, о ее состоянии, а сам был как бы раздираем на запчасти этими цепкими взглядами за спиной. И вдруг он услышал разговор…
Это не был разговор двоих или троих — говорили, кажется, все, кто сидел за спиной, — все разом, хором, и не было в этой речи фразы, сказанной без отборного мужичьего мата. Пряхин вспомнил слово, оброненное одноруким парнем в отделе кадров, и слово это — берегись! — отдалось в нем болью и непониманием.
Мгновенно, словно трезвея после похмелья, Алексей обернулся к женщинам, сидевшим возле стен, и с тоской удивленного, не привыкшего к такому обороту дела человека спросил:
— Что с вами, женщины?
Сзади, за спиной, стукнули каблуки, чернобровая начальница цеха обошла Алексея, приблизилась к окну, распахнула створки, дым, как вода, потек струей на улицу, и в наступившей тишине Алексей услышал сиплый, простуженный голос:
— А ты похлебай с наше!
Что-то в этом голосе показалось Пряхину сладко-знакомым, он вгляделся в худое лицо, по самые брови повязанное платком, и колени у него подогнулись.
— Господи! Зинаида! — скорее выдохнул, чем произнес Алексей, и снова, как тогда, когда пересек он госпитальный порог, что-то толкнуло его к стенке, словно это сопротивлялась сама судьба его попытке начать все сначала.
Мгновение тишины оборвалось, женщины снова наперегонки заматюкались, защелкали зажигалками, задымили "козьми ножками", а начальница цеха, сменив певучий голос свой на резкий и пронзительный, закричала неожиданно:
— На погрузку, бабы! На погрузку!
Контора быстро опустела, напоследок кто-то крикнул:
— Вот и Зинка жениха нашла!
А Пряхин и Зинаида, напряженно вглядываясь друг в друга, словно пытались в изменившихся, постаревших лицах узнать свое прошлое и не находили, нет, не находили ничего такого, что могло бы напомнить им хорошее и дорогое.