Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
— Но почему же непременно и во всем надо видеть только ложь?
— Потому, государыня, что она вокруг нас.
— Довольно! — царственным тоном произнесла Аликс. — Если он послан отцом лжи, государь это тотчас увидит…
— Да, да, и направлю его на верный путь, — прибавил Николай. — Уж что-что, а говорить с этими… с ними… с простыми людьми я умею. Да, умею! К тому же и владыка сказал, что он надежный человек. Бабушка, где твой земляк?
— Тут он, в здешнем городе, в церкви молится, государь, меня ожидает с добрым твоим словом ай с гневом твоим великим. Царь-батюшка… — запричитала
— Хорошо, хорошо! — и вызвал камер-лакея.
— Отправьте кого-нибудь вот с ней в церковь и приведите к большой террасе сельского мужика.
— Ваше высокопревосходительство, — обратился архиерей к Витте, когда лакей вышел, — бабка живет скудно… Домик бы ей соорудить, деньжат бы ей.
— Сделаем, ваше высокопреосвященство. — Витте всегда следовал древней мудрости: мало дать — много взять.
Победоносцев многозначительно кашлянул.
— Может быть, Сергею Юльевичу не угодно, так я дам ей из своих, владыка, — проскрипел он.
— Не беспокойтесь, Константин Петрович, и не утруждайте!.. На добрые дела у нас деньги всегда есть, — с усмешкой ответил Витте.
— Бабушка, — обратилась Аликс к Фетинье. — Вам дадут деньги, и вы построите себе новую виллу.
Фетинья трижды земно поклонилась царю, царице, потом министрам и архиерею и ушла. Вслед за ней удалился архиерей. Откланялся и Победоносцев.
— Мы с государыней проводим вас, Константин Петрович, — сказал Николай, желая загладить свою резкость. — Мне надо кое о чем спросить вас. Господа, — сказал он министрам, — прошу в приемную, я сейчас.
Министры вышли в приемную. Оттуда скороход в пудреном парике и красном кафтане проводил Витте в кабинет.
Потолки и стены царского кабинета были отделаны светло-коричневым дубом. Стол из такого же светлого дуба помещался в простенке; из окон открывался вид на луг с одиноким деревом, стоящим посредине.
Сергей Юльевич развернул папку с бумагами и в ожидании государя принялся рассматривать то, что подлежало сегодня докладу.
При первом взгляде на этого человека никак нельзя было предположить, что под благообразной, хоть и несколько мешковатой внешностью скрывается лукавейший царедворец, отлично знавший все душевные слабости государей.
Цели им были определены точно, хотя как-то вразброс: сам того не замечая, Витте перескакивал с одного на другое, но брался он только за крупные дела.
Он был монархистом до мозга костей, и все его мечтания о вовлечении Российской империи в круг держав на правах не только равных, но даже и первенствующих проистекали от ультрамонархической идеи: на веки вечные оградить русский престол самодержавного царя от козней врагов внутренних и внешних. Он хотел, чтобы не только военную, но и хозяйственную мощь видели други и недруги в государстве, славном своей необъятностью и неисчерпаемыми богатствами.
Но для того требовалось время.
Сергей Юльевич преуспевал в царствование Александра Третьего; военные столкновения, вот-вот грозившие опрокинуть воздвигаемое им здание, ему удавалось ловкими ходами предотвращать. Он научил царя лавировать между подводными камнями иностранной политики и, не щадя времени и сил,
С покойным государем он разговаривал так, как любил говорить и сам император, — резко, прямо, указывая, что представляемые им планы и соображения направлены исключительно к упрочению самодержавия; он знал, чем подкупить царя. Благодаря этому Витте черпал из казны потоки золота и щедрой рукой раздавал субсидии промышленникам, заводчикам и концессионерам. Никто не знал, сколько тысяч и десятков тысяч из этих субсидий прилипало к рукам самого Сергея Юльевича; никто не знал, сколько он наживал на взятках от тех же концессионеров, промышленников и заводчиков.
Одним словом, деятельный член «Священной дружины», созданной в свое время в целях борьбы с крамолой, не погнушавшийся стать заграничным агентом дружины и выслеживать революционеров за пределами империи, был не только величайшим умом после Канкрина и Сперанского, но и величайшим казнокрадом. Он крупненько играл на бирже и в проигрыше, разумеется, никогда не бывал: все секреты биржевых курсов он не мог не знать, будучи министром финансов. Он играл, таким образом, наверняка, также наверняка играла его супруга, бесчисленная родня и добрые знакомые. Богатства его исчислялись миллионами. Он купил виллу в Биаррице, особняк на Петроградской стороне, но капиталы держал в европейских банках — в русских держать побаивался; а вдруг революция?
Революции Сергей Юльевич страшился больше всех государственных мужей, потому что был умнее и дальновиднее их. Понятие о неизбежной революции у него связывалось неизменно только с крестьянством; в силу рабочего класса он не верил, да и не знал его и считал не способным ни на что иное, кроме разве каких-то там чепуховских забастовок по чепуховым обстоятельствам.
Деревня, разоренная, вечно недовольная и вечно бунтующая, казалась ему пороховой бочкой революции. Железные обручи общины мешали Сергею Юльевичу в осуществлении задуманного им дела. Он называл ненавистную ему общину и все связанное с нею «выдумкой исторических старьевщиков».
Он однажды подсчитал, во что обходятся империи выдумки «старьевщиков», и вывел, что из ста сорока миллионов подданных его величества лишь половина живет, а другая половина, то есть мужики, прозябает в невежестве и нищете.
При ста сорока миллионах жителей Сергей Юльевич едва сумел дотянуть бюджет империи до полутора миллиардов, и это в то время, когда Франция такой же бюджет имела при тридцати восьми миллионах населения. К этому и сводились рассуждения Сергея Юльевича, когда он заговаривал о мужике.
— Там, где плохо овцам, там плохо и овцеводам, — повторял он при каждом удобном случае. — Мы неимоверно богаты, но и неимоверно нищи. Почему? В чем корень зла? Отчего Российская империя не может пустить в свой экономический оборот такую силу, как мужик?
— Оттого государство наше слабо, а мужик хиреет, — отвечал министр, — что он живет в общине, хотя вся современная жизнь основана на индивидуализме.
— «Я» организует и двигает все, — говорил Витте. Наконец в неустройстве мужика он видел великие возможности для мужицкого бунта.