Собрание сочинений в четырех томах. 2 том
Шрифт:
— Это заколдованный песец, — добавил шепотом, округляя глаза, ненец. — Это черт.
Все засмеялись. Охотник обиделся.
— Ну, вот и до чертей договорились, — весело сказал механик. — Самое время.
— А вот мой приятель видел чертей, — усмехаясь, вмешался радист. — Мы зимовали с ним вдвоем в девятнадцатом году на маленькой полярной радиостанции. Колчак занял Сибирь, мы ни с кем не могли связаться по радио. Двое отрезанных от мира людей. До нас никому не было дела. Я все-таки продолжал слушать эфир. Иногда попадались свои, чаще — вражьи станции. Удавалось догадаться о положении на фронте. Панические телеграммы белого штаба, часто не зашифрованные, отрывистые сводки, частные депеши — все подтверждало: наши наступают. Мой приятель на станцию не ходил. Он лежал день-деньской на койке и пил мертвую. Чтоб не утруждать себя, он вкатил бочку спирта в избу, вставил резиновый шланг и лежа сосал горючее. Ночью ему казалось, что из бухты лезут черти. «Зеленые, мохнатые, — хрипел он, — душат, душат...»
— Ну и что ж, пропал парень? — спросил все время молчавший летчик.
— Нет. Очухался. Сейчас в Москве работает. Радистом. Водки видеть не может, черти вспоминаются.
Все засмеялись.
— Это что! — сказал механик. — Вот я вам расскажу историю.
И он рассказал нам о самолете, который без летчика кружил по аэродрому.
Дело было несколько лет назад. Молодой летчик — назовем его Ланиным — возвращался из линейного рейса на маленьком самолете Ш-2, который летчики ласково называют Шурочкой. Ланин летел один. Он промерз и устал и с радостным нетерпением ожидал, что вот сейчас покажется город, аэродром. Он отогреется, вымоется, сбросит комбинезон и пойдет в гости встречать Новый год. Там уж, вероятно, шум, дым, деятельная суета на кухне, — ему показалось, что в морозном воздухе запахло гусем и капустой.
«Хорошо! — зажмурился он. — Будет Наташа, теплая, милая девушка с ясными глазами. Он чокнется с ней, выпьет за счастливое будущее, за их будущее — его и Наташи».
Самолет качнуло. Ланин выругал себя и крепче сжал баранку. Руки в перчатках чуть озябли. Сквозь снежные заносы летчик видел внизу окраину города. Скоро аэродром.
— Экая дурацкая погода! — разозлился Ланин. — Метель, как нервная истерическая баба, — то разойдется, то отойдет.
Все же в просвете между снежными завесами он увидел аэродром. Пошел на посадку, но не рассчитал и промазал. Он понял это только, когда сел. Аэродром остался чуть в стороне, в километре всего. Ланин опять выругал погоду, себя, машину.
— Надо подруливать, — сказал он и прибавил газу, но машина не двинулась с места. — Что такое? — разозлился он. Безрезультатно помучившись минут пять, он, наконец, решил вылезти и посмотреть, не случилось ли чего с лыжами.
«Экий мороз!» — подумал он, вылезая. Похлопывая руками о бока, обошел самолет вокруг. Ну, конечно же, лыжи примерзли. Снег волнами перекатывался по полю. Вокруг лыж уже намело сугробы.
Ланин оглянулся, в поле не было ни души. Вдали мерцали ранние огни аэродрома. Ланин стал отбрасывать снег, лег на землю и почистил лыжи. Потом вернулся в кабину, прибавил газу. Машина не трогалась. Медленно вертелся винт.
«Если б кто-нибудь подтолкнул машину!» — подумал летчик, но вокруг никого не было. Тогда он снова вылез и начал толкать машину. Она не трогалась с места, только качалась из стороны в сторону. Впервые в жизни Ланин почувствовал себя таким слабым и тщедушным. Что делать? Он решил прибегнуть к помощи мотора.
«Поддам газу, а сам подтолкну машину». Он все это сделал, но машина не двинулась с места. Тогда он еще прибавил газу. Теперь винт начал мелькать быстрее. Ланин изо всей силы налег на кромку плоскости (капельки пота стали быстро замерзать на лбу), и... машина вдруг рванулась вперед. Она побежала, ковыляя по неровному полю, а опешивший Ланин, не сообразив, в чем дело, остался на месте.
Машина убегала от него.
— Стой! Стой! — закричал он ей, словно она могла услышать его и понять. — Стой!
Он пустился бежать за нею по полю, проваливаясь в снегу и чуть не плача от злости.
Машина неслась прямо на аэродром. Задыхающийся Ланин с ужасом увидел, что она несется прямо на каменное здание.
— Сто-ой! — закричал он в отчаянии и, напрягая последние силы, побежал быстрее.
На аэродроме с удивлением смотрели на безумную машину, которая лихо пронеслась мимо них.
— Что, Ланин — с ума сошел или пьян? Куда он рулит?
— Лихач!
Вдруг они увидели Ланина. Он бежал, спотыкаясь, падая и снова подымаясь. Шапку он потерял. Шарф болтался вокруг шеи, развеваясь на ветру, как флаг над аэропортом.
— Что случилось, Ланин?
— Машина убежала, — прохрипел он и удивился, услышав взрыв смеха в ответ. Самому ему было не до смеха.
— Держи! Лови! — отчаянно закричал он: машина была уже близко от здания. Ей наперерез бросились люди. Но вдруг на пути самолета попался невысокий круглый сугроб снега. Лыжи скользнули, направление изменилось, — машина неслась теперь в сторону.
А за ней, роняя шапки, сбрасывая куртки, рукавицы, шарфы, бежали запыхавшиеся люди. Вот они настигают ее, вот обходят, бегут наперерез, сейчас вскочит Ланин в кабину, но неожиданное препятствие на пути меняет направление машины, и она уж несется куда-то в другую сторону.
Тут можно было поверить и в волшебство и в заколдованного песца. Проклятая машина, как живая, носилась по аэродрому. Она хитро ускользала от своих преследователей. Она, петляя, скакала по полю и оставляла за собою широкий волнистый след.
— Держи! Лови! — кричали измученные люди. На снегу чернели их куртки и шапки.
Наконец, машина влетела в большой мягкий сугроб и остановилась.
— И когда измученный Ланин — он мне сам рассказывал — подбежал к ней, он не стерпел и ахнул кулаком по мотору, словно по морде лошади. И ему стало легче, — закончил под дружный смех свой рассказ механик.
— А машина цела?
— Цела! Ланин на ней долго летать не хотел, все дулся на нее. Да ничего, летает...
Мы долго еще хохотали над злоключениями бедного Ланина. Но вдруг вернулся Яптуне Василий — он выходил на улицу — и сказал сияя:
— Ветер спать пошел. Завтра погода будет.
— Ну?! — закричали мы.
В самом деле ветер стих. Завтра мы будем в воздухе. Завтра мы полетим!
На столе уже дымилась чуть не обуглившаяся колбаса. Розоватые ломтики строганины были разложены на чистых листах бумаги. В стопках поблескивал голубоватый спирт.
Радист включил репродуктор, оттуда рванулась веселая буря оркестра. Москва? Хабаровск? Новосибирск? Все равно — родина.
Механик поднял стакан и произнес торжественно: