Собрание сочинений в четырех томах. 3 том
Шрифт:
— О’кэй, вы их увидите! — в десятый раз повторил мне мой любезный полковник и улыбнулся.
Я рассердился. Я потребовал: немедленно показать. Офицер нахмурился, что-то пробормотал, потом молча сел в машину. Мы поехали куда-то в глубь острова.
Меня привезли к большому дому на холме. Из него навстречу нам вышел... американский полицейский офицер. Меня познакомили с ним.
— Очень рад, — пробормотал я, — но я хотел видеть не «М. П.» [3] , а окинавцев.
3
Американская
— О'кэй, вы их увидите!
Меня пригласили на террасу и подвели к стереотрубе.
— Смотрите! — торжественно сказал полицейский.
Я посмотрел в трубу.
Я увидел долину реки, деревню, соломенные хижины. Группа мужчин шла по улице, несла на плечах гроб. Сзади ковыляли старухи. Похороны. Подле хижин в пыли копошились дети. Над огнем на корточках сидели женщины — вероятно, стряпали.
— Это очень интересно, — сказал я, натянуто улыбаясь, — но я хотел бы увидеть ближе. И... своими глазами.
— О'кэй! — заорал полицейский. — Вы и это увидите.
Мы опять сели в машину и понеслись. Поворот. Еще поворот. Спуск вниз. И мы подъехали к деревне.
Мелькнула колючая проволока. Помню, я тогда же удивленно подумал: зачем тут проволока? Но спрашивать было некогда. Через какие-то ворота мы въехали в деревню. Теперь машина медленно плыла по пыльной «улице».
Я попросил шофера остановиться. Я хотел выйти, посмотреть, поговорить с людьми...
— Но! Но! Но! Нельзя! — в два голоса закричали мои спутники — полицейский офицер и полковник.
— Почему нельзя?
— Нельзя. Здесь больные.
— Чем больные?
— Чем хотите. Проказой, сифилисом, туберкулезом...
— Как? Все больные?!
— О нет! Есть и здоровые. Но...
Но я не мог больше слушать. С ужасом смотрел я через окно автомобиля. Вокруг была деревня. Жалкие тростниковые, тропического типа, хижины. В них в страшной тесноте скучились люди (двадцать пять тысяч окинавцев, как я позже узнал). Дети и старики. Женщины и мужчины. Больные и здоровые вместе. Больные заразными и неизлечимыми болезнями — проказой, например, — и больные, вполне поддающиеся лечению. Они копошились все вместе, в тесноте и грязи, в пыли и отбросах. Заражая друг друга, гния, голодая и умирая... Умирая каждый день... молча... безропотно... обреченно...
— Неужели, — спросил я, — неужели нельзя отделить больных от здоровых? А больных если и не лечить, то хоть рассортировать? Ведь у вас стоит тут на острове чуть ли не целый вспомогательный корпус Красного Креста. Им делать нечего...
Американцы с удивлением смотрели на меня. Они не понимали, почему я волнуюсь, почему дрожит мой голос и щеки покрылись пятнами.
— О! — сказал один из них, пожимая плечами. — Зачем? Это дорого. Ведь это не белые... Это только окинавцы.
Я видел лагерь Майданека. Я знаю Освенцим. Я бывал на фабриках смерти в Германии. Теперь я увидел лагерь смерти на Окинаве.
Мне сказали потом, что таких «деревень», как эта, на Окинаве несколько. Они тоже обнесены колючей проволокой. Запрещено входить в лагерь. Запрещено выходить оттуда. Для крайних случаев есть на острове одна дорога, по которой могут передвигаться окинавцы, — дорога № 6.
Белым по ней ездить нельзя. Это — дорога гетто. Путь отверженных. От многочисленного некогда народа окинавцев остались уже жалкие остатки.
Я был на Окинаве 27 января 1946 года. Я видел это своими глазами.
1946
ФИЛИППИНЫ
В Манилу — столицу Филиппин — мы прилетели ночью.
Навсегда запомнился мне этот ночной полет: и россыпи огней под нами — жемчужные нити на черно-синем бархате; и теплая, влажная ночь; и лунные дорожки от зеленых корабельных огней, дрожащие на воде; и ветер с океана — жаркое дыхание экватора, пряный ленивый, тяжеловесный муссон.
В эту ночь я не мог уснуть в отеле, в кровати под сеткой от москитов, — нетерпеливо ждал утра. Хотелось скорее увидеть, своими глазами увидеть знакомую еще по детским учебникам географии сказочную страну: ее пальмовые рощи, лагуны, хижины на сваях, роскошный и неповторимый пейзаж.
Но настало утро и я... не увидел пальмовых рощ. Я увидел палатки, палатки, палатки, лагери, бивуаки, военные склады, груды военных грузов под брезентовыми парусами, и солдат, солдат, очень много солдат — негров, малайцев, филиппинцев, американцев. Мне показалось, что пейзаж Манилы — цвета хаки.
Американцы «сконцентрировали» на Филиппинах столько войск, словно собирались воевать с Японией еще много десятилетий. Но Советская Армия коротким, могучим ударом разгромила знаменитую Квантунскую армию. Этим великолепным ударом и была закончена война с Японией.
Война окончилась, а сотни тысяч солдат все еще околачивались на Филиппинах. Изнывали от жары и безделия в своих лагерях, пьянствовали, грызли панкорн (жареное зерно), время от времени устраивали бунты, требуя отправки на родину, покупали сувениры и продавали консервы — и топтали, загрязняли, заплевывали, ломали и портили и пальмовые рощи и лагуны...
Зачем они оставались здесь?
Никто не мог мне объяснить.
Но... приближались выборы президента островов и давно обещанное провозглашение «независимости» Филиппин.
Американские войска должны были иллюстрировать эту «независимость» и поддерживать «порядок».
Только выбравшись за пределы Манилы в глубь острова и в глубь океана, мы увидели, как прекрасна и изобильна здесь земля.
Казалось, тут все есть для счастья. Щедра природа. Благодатна почва. Прохладны реки. Изобильны недра. Здесь есть все — уголь и железо, золото и серебро, медь и марганец, хром и нефть. Леса богаты красным деревом, «железным» деревом. Кокосовые пальмы дают драгоценную копру — треть всей копры мира. Земля родит щедро и без усилий сахарный тростник, рис, маис, табак, сладкий картофель. Манильская конопля славится в мире — из нее получается отличная пенька.