Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
— Такого рода неловкость может чувствовать только барчук, пижон, бездельник... хлыщ... — сердито ответил комиссар. — Так же, как и умиление... А труженик не может, нет. У нас каждый на своем месте — кочегар. Ведь не требую же я от вас, — раздраженно прибавил он, — чтобы вы кланялись и умилялись на мои костыли, хотя я воевал, а вы — нет. И нечего кланяться, нечего, нечего! Потому что, если надо будет, у нас каждый станет солдатом. Я имею в виду, конечно, настоящих советских людей, не пижонов... — и он, откровенно нахмурив брови, посмотрел на собеседника. Как все очень добрые люди, комиссар любил казаться свирепым.
К его удивлению, пижон не обиделся и не смутился, а чистосердечно расхохотался, от всей души.
— А славно вы меня отбрили, товарищ комиссар! — воскликнул он. — Ей-богу, славно! Спасибо!
— Не за что, — смешавшись, буркнул тот.
— Ведь я все это из ревности, из ревности... — смеясь, признался молодой человек. — Из проклятой донбасской гордости и ревности. Нам, донбассовцам, все кажется, что нас, черномазых, недостаточно уважают.
— А вы что же, донбассовец? — удивился комиссар.
— Ну да!..
— И где же вы там работаете? То есть по какой части? — подозрительно спросил Павел Петрович.
— А как раз по этой самой... по углю... Видите ли, — доверчиво улыбнулся светло-табачный молодой человек. — Я только что окончил Горный институт. Как говорится, — с пылу, горячий. И сейчас возвращаюсь домой, в Донбасс, на работу.
— Инженером?
— Нет. Управляющим.
— Вот как! — удивился Павел Петрович. — Сразу управляющим шахтой?
— Даже семью шахтами, то есть трестом! — с легким, почти мальчишеским торжеством объявил черноглазый.
Комиссар недоверчиво посмотрел на него: «Врет? Хвастает?»
— Да-а... — покачал он головой. — Это как если б выпускнику военного училища вдруг сразу бы дали дивизию...
— А полагается — роту?
— Взвод, — жестко ответил комиссар.
Вновь испеченный управляющий довольно расхохотался.
— Ну, взводом-то я покомандовал, когда еще на практике был! — сказал он. — Да и угольным солдатом тоже протрубил немало. Нет, — небрежно махнул он рукой, — с шахтенкой-то с любою я бы, конечно, справился!.. Тут и говорить нечего. Но — трест! Поверите, — я сам ахнул. И даже руки поднял: помилуйте, мол! Куда мне?.. А нарком похлопал меня по плечу и говорит: «Новые кадры надо выдвигать смело! Не вечно же на стариках ездить! Ты, говорит, человек молодой, отважный, инициативный, учился отлично, вот, говорит, теперь и руководи, и учись!..». Я так это дело понимаю, — вдруг понизив голос, прибавил он, — это мне ради моей былой шахтерской славы дали, не больше, — и он скромно улыбнулся,
Поистине молодому человеку суждено было сегодня удивлять Павла Петровича! Только сейчас комиссар разглядел его руки, — руки шахтера, и тут же, как честный человек, упрекнул себя: «Вот, искру в галстуке разглядел, а рук-то и не приметил! А советского человека надо судить не по костюму, а по рукам».
Ему захотелось загладить свою ошибку.
— Простите, — предупредительно опросил он, — как ваша фамилия, товарищ?
— Виктор Абросимов, — охотно ответил черноглазый молодой человек. — Не слыхали?
— Нет... не припомню...
— А имя Стаханова слышали? — озорно усмехнулся Виктор.
— Ну, конечно!..
— А когда-то, пять лет назад, наши имена назывались рядом, — сказал Виктор и вдруг опять весело расхохотался.
Смех у него остался прежний: звонкий, смелый, чистый, озорной; управляющему трестом так смеяться, пожалуй, уж и не пристало, — не солидно.
Улыбнулся своей светлой, ребячьей улыбкой и комиссар.
— Ну что ж! — ласково сказал он. — Обижаться нечего! Ведь Стаханов теперь не столько имя человека, сколько имя движения. Человека-то, возможно б, и забыли... У нас ведь героев много. Каждый день рождаются. Да и то сказать, — легонько двинул он плечами, — слава-то не навечно дается! Только павшим в бою — вечная слава.
— Ну, а поскольку я еще не пал в бою, — подхватил Виктор, — то и объявляю вам, как комиссару: еду я теперь в Донбасс за новой славой!
— Вот как? В качестве управляющего?
— Именно!
— Да... — любуясь его молодым воодушевлением, раздумчиво сказал комиссар. — Это, пожалуй, потруднее будет... Командовать, товарищ Абросимов, куда труднее, чем геройствовать штыком.
— Согласен, — сказал Виктор. — А я — попробую! — И он тряхнул головой тем лихим, бесшабашным движением, с каким когда-то вскричал: «А я один пройду лаву!» — А я попробую! — повторил он. — Тем более что, как говорится, есть повод отличиться.
— A-а! Догадываюсь! Дело запущено, и вы...
— И я берусь его вытянуть.
— Что же, удачи вам! — тепло улыбнулся комиссар. — От всей души — удачи! Только... вы не обидитесь? — прищурился он вдруг. — Ведь это каждый юный лейтенант из училища свято уверен, что, кабы он командовал Бородинским сражением, Москву можно было бы и не отдавать...
— А может быть, и в самом деле можно? — беря комиссара за локоток, лукаво подмигнул Виктор. — Я б, например, не отдал... — И они оба, именно как юные лейтенанты, расхохотались.
Но тут появилась жена Павла Петровича, явилась с таким суровым и решительным лицом, что комиссар тотчас же поспешно взялся за костыли.
— Иду, иду, голубчик! — крикнул он. И виновато, словно он нашкодничал и теперь боится суда, улыбнулся Виктору. — Видите, какая история! Над каждым комиссаром есть еще свой, домашний комиссар.
— Ох! — спохватился Виктор. — Так и меня ведь жена ждет...
— И идите, пока не влетело!.. — посоветовал комиссар и протянул руку. — Значит, не отдадите Москвы?
— А ей-богу же, не отдам!
Они расстались, оба невольно растроганные случайной встречей.
2
Виктор вернулся в купе. Даша читала. Услышав скрип двери, она отложила книгу и потянулась навстречу мужу. Он нежно обнял ее, осторожно поцеловал. От нее пахнуло на него знакомым теплом. Ее тело было добрым, родным и покорным. Он бережно прижал ее к себе и опять поцеловал в затылок. Потом сел рядом.
— Ну, накурился? — ласково спросила она, беря мужа под руку и заглядывая ему в глаза.