Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
Шрифт:
Елена Ивановна идет вся белая, под белым зонтиком и такая чужая в этой спешной, торопливой жизни, так непохожей на ее жизнь, на ее обстановку, на ее отношения.
Среди спадающего зноя, среди не коротких уже теней, говора, отдельных фраз, восклицаний, стука топора и визга пилы ухо поразил полумальчишеский, полузвериный крик, которым кто-то захлебывался.
Елена Ивановна, торопливо и не отдавая отчета, пошла в том направлении. Высокий, дюжий мужик бил сложенными вожжами. Зажатый между коленями, извивался мальчишка с взлохмаченной мокрой головой и отчаянно кричал, как резаный. Рубашка и штаны пятнились проступавшей кровью.
Елена Ивановна бросилась.
— Что вы делаете!.. Оставьте... бросьте!..
Мужик поднял голову, и глянула огненно-рыжая копна волос, борода, усы Борща.
— Не замай, барыня, — сурово проговорил он, но все-таки перестал бить.
Елена Ивановна с удивлением увидела, как поднявшийся мальчишка как ни в чем не бывало затянул поясок у штанов, и на размазанном от слез лице лукаво и хитро бегали воровские глаза.
— Это же бесчеловечно... Разве можно так!..
Борщ аккуратно сложил вожжи и, молча повернувшись к ней спиной, пошел к землянке, да вдруг остановился:
— Ты, барыня, не в свое не суйся... Мое чадо, что хочу, то и делаю...
И, не давая ей возражать, заговорил хмуро, сердито:
— Со всячинкой живем... не святые, все на душе есть, а дети пущай живут по-божьему... пущай хочь у них будет жисть как есть правильная...
И ушел в землянку.
— У Филомеихи, слышь, ниток украл мальчонка-то. На змея, слышь. Думали, забьет... — проговорила баба, стегавшая на земле ватное одеяло из ситцевых лоскутков.
Елена Ивановна тихонько пошла, чувствуя, что нечего ей тут делать. Хотелось вернуться.
«Ведь он тридцать два рубля получил... — где-то в темном уголке души отзывалось, — а он такой... грубый...» Но она стыдливо подавила эту мысль.
Направо за столбом приземисто глядела маленькая землянка. Женщина, с бледными морщинами на молодом лице, чистила картошку.
— Здравствуйте!
— Доброго здоровья, — и так же безучастно продолжала чистить картошку.
— Как ваше здоровье теперь?
— Что ж... — так же нехотя проговорила та.
— Кровь горлом показывалась?
— Обнаковенно.
— Так я вам принесу лекарство.
Та оживилась и благодарно подняла глаза.
— Дай вам, господи... Мне кабы мази, грудь трошки растереть, дерет дюже.
Елена Ивановна стояла с белым зонтиком на плече. Женщина чистила картошку. Помолчали.
— Вы давно замужем?
— Пятый год.
— Муж ваш — хороший человек?
— Мужик добрый. С утра до вечера работает.
Опять помолчали. Подошла соседка.
— Марьюшка, водички у тебя позычить с полведра.
— Что ж, черпни.
— Ну, спасибо. К вечеру принесу, отдам. Коромысло сломалось. А муж у нее лют, ох, лютой, — проговорила она, оборачиваясь к Елене Ивановне, — смертным боем убивает кажный божий день, кажную ночь.
— Что вы!.. Да неужели?!
— И-и, болезная моя, так бьет, чисто убивает...
— Да за что же это?
— Так бьет, все хряшки ей отбил... Чай, на погост невдолге сволокем.
— Да за что же он бьет ее?
— Кровь из нее, как из борова, каждый день хлещет.
И, наклонившись к Елене Ивановне, сообщила конфиденциальным полушепотом:
— Одно взял в голову — беспременно забить ее. Марью-то.
— В чем же дело-то, ссорятся, что ль?
— И-и, тихоня Марья-то, тише воды, ниже травы, а вот втемяшил в голову одно: забью, говорит, — говорила торопливо соседка, обрадованная рассказать новому человеку то, что всем давно уже известно.
Марья равнодушно откладывала белые картошки.
— Но ведь это ужасно, — тихо проговорила Елена Ивановна, чувствуя, что что-то не то, что все идет в каком-то ином — не в том порядке, как надо.
— У него свои планты, — торопилась соседка, — вишь, заработал двести целковых, так надоела ему; вот и бьет, а сам по торговой части пустить деньги хочет.
— Нет, абселюцию будет строить, — поправила Марья.
— Что же это за зверь!
— Никакой зверь... Работает с утра до ночи, как вол. — И, помолчав, добавила:
— Надоела, и детей нету.
— Двадцать пудов подымает, — ввернула соседка, — вам роялю как привезли, он на себе один нес до самой фатеры вашей, ей-богу. — И вытерев губы, подперла локоть рукой и покачала головой.
— Так вам надо уйти от него.
— Куда жа уйдешь?
— Забье-оть... все одно забьеть, — уверенно тянула соседка, — забьеть, неподходящая эта ему.
Елена Ивановна стояла, сдерживая трепетание губ. Тут иные, свои, особенные законы, как стена.
И, точно вдруг найдя что-то, заговорила:
— Я вам принесу лекарства, я принесу вам.
Та снова подняла благодарные глаза:
— Спасибо. Мне бы мази, грудь только растереть.
...Каждый день Елена Ивановна ломала голову, что сделать, как быть. Но была ровная, спокойная, все та же неподдающаяся стена. Она говорила с мужем Марьи. Думала встретить зверя, а увидела добродушную, с голубыми глазами, рабочую фигуру, с великолепной, как у борца, мускулатурой и озабоченное рабочей заботой лицо.
— Слушайте, я лечу вашу жену, только дело не в лечении. За что вы ее бьете?.. Ведь это же зверство. За что?
Он стоял перед ней такой же огромный, добродушный, с голубыми глазами.
— Кто бьет?.. Так, сунешь иной раз, так не без того же.
И, сколько она ни горячилась, как ни волновалась, все та же стена непоколебимого добродушия и неосвященного, но непреложного закона.
Елена Ивановна решила вырвать несчастную женщину.
— Я вас возьму к себе в услужение, — предложила она ей, зайдя к ней вечером, чтоб переговорить вместе и с мужем. — Сначала просто поживете, пока поправитесь, а потом, если захотите, будете горничной. Жалованье я вам хорошее положу.