Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
Шрифт:
По ночам пусто, никого, ни одного звука. Вытянув шею, закрыв глаза, он мучительно вслушивается в мертвенную неподвижность. Дыхание становится затаенное, едва ощутимое; но все та же пустота, ничем не наполненная тишина.
Время тянется, потеряв счет. И оттого, что он так напряженно вслушивается, сквозь неподвижную тишину начинают вползать в комнату смятенные и тревожные голоса, хриплые, полузадушенные. Кто-то не хочет, чтоб его слышали, и задушен но, сдавливая себе горло, хрипит, бормочет, шепчуще вскрикивает и стонет.
Захар все тягостнее вслушивается в эти звучащие, тусклые, шепчущие образы. Он отчетливо представляет и сознает их действительность, осязаемость, но мучительно не знает, что они и откуда.
Ударить только молотком по тускло поблескивающему тазу, и придут люди, но не позволяет давящая напряженность, и он лежит и вслушивается — смятенные, тревожные, задушенные голоса ползут из-за стен, из-за дверей, из-за окон, ползут, не похожие ни на какие другие голоса, ползут, наводя медленно проступающий, как холодный пот, ужас и неугасимую тоску.
А днем мирно тянутся потолочные доски, пестрят чернеющие шляпки гвоздей, приходит и уходит, ничего не ответив и не спросив, огромная женщина, и самые воспоминания о ночных видениях гаснут с тем, чтобы в следующую ночь в молчании опять прийти. Так дни, недели, месяцы.
Однажды Захар открыл глаза и почувствовал, что проснулся, что перед этим крепко, долго, может быть месяц, спал и что в комнате странно все бело. Как будто все было, как прежде, — и пол, и потолок, и обои, столы и стулья, но странная неуловимая белизна всюду реяла.
Он бодро, сам себе удивляясь, стукнул молотком, и таз зазвучал громко и весело. И тотчас же Захар вспомнил, что не дававшиеся ему смутные тревожные ночные голоса подавал ему трактир.
— Шо вам треба?
Работница рукавом вытирала рот, дожевывая, и подсморкнула. Захар заметил, что ее сонное степное лицо с припухлыми скулами было румяно и пышало здоровьем.
«Ишь без хозяина раздобрела, растрескалась».
Но было легко и весело, и, проходя мимо этой мысли, сказал:
— Дуняша, отчего это белое такое в комнате?
— Господи, — всплеснула та руками и засмеялась, показывая чернеющую пустоту вместо зубов, — ведь зима давно, снегу навалило — не перелизешь.
—Зима.
Он подумал.
— Отчего хозяйки нет?
Та опять шлепнула руками.
— Та вона лежит уж скильки. На спине лежит, не перевернется; огромная стала, налилась вся.
— Пущай кто-нибудь сидит возле ней.
— Некогда.
— Ну, поденную на кухню позовите, а ты возле ней будь.
— Добре.
— Постой. Мальчонок где?
— На дворе балует.
— Смотрите за ним.
В маленькой дальней комнатке на громадной кровати лежит желтой налившейся горой не женщина, не человек, дышит, и, когда медленно дышит, чудится, под кожей переливается желтая вода, и сквозь оплывшие вздутые щеки и переносье глядят сделавшиеся крохотными глазки в потолок.
Уберется девка около больной, сядет возле кровати на низкой скамейке, вытащит начатый чулок, мелькают, длинно посверкивая, спицы.
Петля за петлей наращивается чулок, петля за петлей вяжется смутное, полузабытое, когда немножко скучно, длинно время, и не ждет ничего ни впереди, ни сзади...
Маленькой девочкой пасла индюшек в степи. Лежит на спине, бегут облака, шевелит ветер траву и волосы, а она гнусаво, нескончаемо тянет все те же слова одной и той же песни.
И теперь, баюкаемая уныло поблескивающим мельканием спиц, монотонно, только для себя, тянет под нос:
Та не-е у-у-ти-и-и-чка-а-а-а в бе-е-ре-е-жку-у-у
За-кря-а-ка-ла-а,
Кра-а-а-сная дивчи-ночька
Тай за-пла-а-ка-а-а-ла-а..
Через три месяца, как она поступила к Захарке, приехал навестить отец. Бабы и девки злорадно рассказали, чем занимается дочь. Мужик покачнулся, как гром грянул, почернел.
— А-а-а!..
И бросился к Захарке.
— Я те, шо ж, на то дал дочь... а-а, шоб надругаться?.. Я те в обучение дал та на работу, а ты во шо...
— А я что, сторож твоей девке? У меня своих, брат, делов по горло; девок караулить, так давно бы разорился.
— Ну, нехай же вона свиту божьего не побаче...
Поймал за косу ее, упиравшуюся, и стал вязать веревкой к оглобле, а кругом уж набрался народ, и слышалось:
— Н-но и пристяжка, ребята...
— Один зад чего стоит, хочь садись...
— Чего же не завожжал?.. Должна кольцом виться, голову на отлете...
— А хвост трубой...
— Го-го... га-га-га...
— Погнал!.. Погнал!.. Ребята, погнал!..
Все побежали вперегонку. А из густого катившегося по дороге облака неслось, удаляясь:
— Ратуйте... добрии люде... вин убье-е...
Домой привез кровавый ком: не было лица, выбиты зубы, и выбежала, вырывая старые волосы, мать.
Через месяц, когда в состоянии была, шатаясь, держаться на ногах, ушла ночью в степь, дотащилась до поселка и пришла в трактир.
Глянул Захарка.
— Без надобности. Кому ты такая нужна!
Месяца два слонялась она по поселку, перебиваясь поденной работой, поторговывая собой. Когда сошли все болячки с лица, Захарка принял. Зубов не хватало, так его кавалеры на этот счет были нетребовательны.
Отец проклял ее и отступился.
Сверкают, как журчащая вода, спицы... Все это было когда-то, так же давно, как когда лежала на спине, и бежали белые облака, и курлыкали возле индюшата, и шевелил ветерок волосы и траву.