Собрание сочинений в четырех томах. Том 2
Шрифт:
Несколько секунд тянулись мучительно медленно. В окнах молча крутился черный дым. Потом разом появлялась опаленная голова и вся закопченная фигура. Отбежав несколько шагов, задымленный человек, ловко вышибая ударом в дно ладонью пробку из сотки или полубутылки и далеко запрокинув голову, торопливо лил дрожащей рукой в рот весело колеблющуюся, кроваво искрящуюся на огне водку. Горела казенная винная лавка.
А кругом реяли пули, гудел пожар, лопались стены, проваливались крыши.
V
В подвале по-прежнему стоял гнетущий шепот. Пробравшаяся сюда няня рассказывала детям сказки:
— Вот серый волк и говорит Ивану-царевичу: «Иван-царевич, садись ты на меня, понесу я тебя через луга и леса, через горы и дубравы, через моря и реки...»
Детские глазенки широко глядят на морщинистое лицо.
— Няня, ты чего плачешь?
— Боже мой, неужели мы не выберемся отсюда? — шепотом, полным слез и отчаяния, говорит больная, неподвижно лежа на кровати.
— Не волнуйся, дорогая... тебе так вредно волноваться, — говорит, наклоняясь у изголовья, брат.
— Вредно волноваться, — горько усмехается она.
Глухо доносятся теперь где-то дальше выстрелы передвинутых орудий.
— А серый волк откинул полено и пустился скоком...
— Что такое полено? — звенит тоненький голосок.
— Тише. Это волчий хвост.
Никто ничего не ел. Детей поят холодным чаем.
— Нет, это невозможно. Надо же отсюда выбраться.
— Да вот подите и узнайте.
— Куда же я пойду — стреляют... Подите вы.
— Я бы пошел, да ведь... дети. Что они будут делать, вдруг... понимаете...
— Я бы тоже пошел — мать у меня... в Туле... единственный кормилец...
— Надо дворника. Яков!
— Чего изволите?
— Сходи узнай, — можно нам отсюда выбраться?
Все дружно накидываются на дворника.
— Ведь это же невозможно...
— Не сидеть же нам тут, пока расстреляют или сожгут...
— Черт знает что такое... Надо же меры принимать, чего же ты ждешь?..
Дворник уходит.
— А я вот что скажу, — слышится глухой ровный голос, — я вот что скажу: пожар подбирается и к нам...
— Ах, оставьте, оставьте, пожалуйста... Терпеть не могу, когда начинают...
— Какой там пожар?.. Куда подбирается?.. За десять верст от нас...
— Слава тебе господи, наш дом громадный, кирпичный и стоит отдельно...
— Вы — вечно!..
Его ненавидят. А он, помолчав, так же ровно и глухо говорит:
— Отдельно!.. А ведь заборы-то тянутся к нашему. А возле забора у нас, сами знаете, какая громада угля... Загорится — косяки, двери, полы начнут гореть. А то — кирпичный!.. Ну, а тогда не выскочишь: ход-то один, мимо угля, а полезем в окна в переулок, — в первую голову расстреляют, сами понимаете...
Вес понимают — он говорит правду, но его продолжают ненавидеть, отворачиваются, перестают говорить.
Входит человек в картузе и фартуке.
— Вы кто такой?
— Приказчик из мелочной лавки.
— A-а, это которая горит... От гранаты загорелась?
— От гранаты! — злобно говорит приказчик. — От гранаты бы не загорелась. Ни один дом от гранаты не загорелся. После стрельбы, когда весь квартал очистили от дружинников, пришли солдаты. Ну, мы обрадовались, — значит, успокоилось все. Входит офицер и говорит: «Уходите все из дому». Мы рот раскрыли. «Уходите сейчас, жечь будем». Стали просить. «Некогда нам дожидаться, сейчас же уходите». Насилу хозяин на коленях умолил — четыре ящика товару позволили взять. Солдаты сейчас же облили керосином и зажгли в пяти местах. А сколько квартирантов, — битком, и у всех имущество.
Что-то слепое, холодное и липкое заползало, постепенно наполняя подвал... Точно чудовище с громадным мокрым тяжелым брюхом улеглось и бессмысленно глядело на нас невидящими очами, глядело безумием жестокости.
— А сейчас подожгли дом с угла, возле вас; видят — ветер в ту сторону, ну и подожгли, чтобы весь порядок...
— А-а!!
У всех разом охрипли голоса.
— Господа... сию минуту... надо завесить... Ведь генерал-губернатор ... И тише... ради бога, тише...
И окна завесили, и все ходили на цыпочках, и опять говорили шепотом. Стало совсем темно, только на потолке, пробиваясь сквозь щель окна, ложилось отражение зарева. И эта кровавая полоса то разгоралась, то бледнела, и все с замиранием следили за ней.
— Да где же дворник?.. Боже мой, где же дворник?.. — разносился истерический шепот.
— Яков, что же ты пропал? Что ж ты не узнаешь, когда нам можно отсюда выбраться?
— Да, узнаешь... Подите да узнайте. Я вон высунулся, а солдат мне отмахнул. Я говорю: «Дозвольте объяснить», а он как ахнет — так угол у ворот и сколол.
Тихий, покладистый и услужливый Яков сейчас говорит, держит себя свободно и независимо: он уже не дворник, он теперь ровня всем, кто тут есть, ибо подвергается одинаковой опасности сгореть заживо или быть расстрелянным.
Ночь или день — трудно различить; должно быть, ночь, и полоса на потолке становится кровавее.
— Да мне одно ведро!.. — звонко и дерзко, нарушая, как искра темноту, напряжение и оцепенелость, раздается среди подавленности, тишины и мертвого шепота мальчишеский голос.
— Тссс!.. Тише!.. — шипят все, выскакивая, и машут руками. — Тише... ради создателя, тише!
Мальчуган лет одиннадцати, краснощекий, с круглым лицом, скаля веселые белые зубы, ловко подставляет под кран ведро, и струя, пенясь, наполняет шумом угрюмое помещение.
Его обступают.
— Да ты откуда?
— А во, наискось, из белого дома...
— Значит, по улице ходить можно?
— С превеликим удовольствием... куда угодно.
Разом распадается давившая тяжесть, чудовище исчезает. Все шумно, наперебой говорят, торопливо и радостно.
— Ну вот, я же вам говорил: не звери же они. С какой стати они будут жечь и расстреливать больных, детей, женщин... людей, совершенно ни к чему не причастных.
— Слава тебе господи... слава тебе, царю и создателю... — безумно-радостно крестится, приподнявшись на локте, больная, подняв глаза к потолку.