Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
— Вас слушаются дети?
Галина пожимает плечами:
— Как обыкновенно.
— Нет, вас слушаются, вас удивительно слушаются, без усилий... Вы ничего не позволяете... никаких наказаний, а они у вас в руках как воск...
— Да откуда вы знаете?
— Я знаю, я знаю!.. — говорит она с зазвеневшими слезами. — Пойдемте, пойдемте же к вам, пойдемте скорее, я прошу вас... в вашу комнату...
Они вошли в комнату. Ангарова села к столу, полуотвернувшись, подняла вуаль и стала снимать перчатки.
— Скажите... скажите прямо... как мило, эти открытки ... Оттого что косо на стене и в беспорядке, так мило... — Она все снимает перчатки, не поворачиваясь. — Вы можете сказать искренне?.. — и вдруг повернулась и глянула. — Вы любите моего мужа?
Галина слегка пятится, широко открыв глаза, смотрит на гостью, на ее милое матово-смуглое лицо южанки, тонкий изящный нос и чудесные карие, полные внутренней ласковой доброты глаза под тонко выгнутыми черными бровями.
— Я вас вижу в первый раз.
Та, удерживая трепетание губ, сказала:
— Я — Курмоярова... Доктор к вам приезжает... Я — жена... земский врач...
В ее карих, удивительно привлекательных глазах такая боль, такое отчаяние, что Галина закусывает губу.
— Слушайте, с чего вы берете?.. Я так редко вижусь с доктором... мельком... случайно... два, три слова...
Та, судорожно вбирая воздух и удерживая трепетание губ, чтоб не разрыдаться, говорит:
— Правда... да... я верю... Вы искренняя... а он... он... любит вас...
Девушка густо краснеет.
— Никакого повода... я не понимаю...
— Нет, нет... никаких подозрений... Он ничего не говорил... Он, может быть, сам не отдает себе отчета... Он искренний, честный. Что скажет, значит так. У нас с ним чудные отношения... Он все, все мне рассказывает, каждый свой шаг, каждую встречу... У вас есть брат, вы ради него сидите в этой дыре, даете на каникулах уроки... вы удивительно умеете с детьми, они вас слушают без наказаний...
— Но я ведь ни слова с ним об этом не говорила.
Гостья взглянула на нее отчаянными глазами.
— Вот это-то... это-то и доказывает... Он сам не подозревает... Он слишком правдив... Он все, все о вас знает... бессознательно все узнал... Он говорит, вы — красивы...
Она всматривается в девушку, и глаза наливаются слезами.
— Да, правда... он прав... Но я же... я... разве виновата... В чем моя вина?.. Он любил меня, как любил!.. И ребенок... у нас мальчик... души не чаем... А я вижу, что-то делается с ним. Такой же, такой же искренний, правдивый... ничего у себя не таит, а я вижу, я чувствую — происходит в нем что-то. Ни малейшее движение его души не ускользает... Я все, все слышу, я все чувствую... Ах, боже мой!.. Только когда любишь, когда так любишь, все чувствуешь в нем... я и... он... мы...
Она вздрагивает от беззвучных рыданий, зажимая трепещущие губы.
Галина, все не спуская с нее расширенных глаз, делает огромное над собой усилие: это же день, солнце... утром встала, как всегда, чай, ребятишки, шум, гам, занятия, обед, все в привычном порядке, и, кажется, то, что теперь происходит, вот-вот расплывется, и нарушенный порядок спокойно будет продолжаться.
Нет, не расплывается. У стола сидит с подобранной вуалью молодая женщина с милыми доверчивыми карими глазами, с которых черные ресницы смахивают слезинки, и матовое милое, удивительной привлекательности лицо.
Курмоярова как будто успокоилась.
— Вы обо мне дурно подумаете, не то сумасшедшая, не то глупая... Но ведь... боже мой... я сама не знаю... Вы понимаете ужас: любишь, безумно любишь... все, вся жизнь отдана, ничего не осталось... и тебя любят, любят глубоко, чисто, и ты знаешь это, и вдруг... вдруг начинаешь чувствовать, — она зашептала, — что-то подтачивается, бледнеет... по кирпичику начинает отваливаться, по кусочку, по песчинке, а ты ничего, ничего не можешь... смотришь глазами, видишь, и ни рукой, ни ногой, а ужас все ближе, все тяжелее... вот раздавит...
Она глядит круглыми, полными ужаса глазами и шепчет с заговорщицким видом:
— Послушайте, ведь я его дыхание сторожу... Я каждую мелочь за него делаю. Ему некогда, он в разъездах, некогда журнала просмотреть, я прочитаю три-четыре журнала, все ему расскажу. Я освоилась настолько с болезнями, с медицинскими терминами, со специальными исследованиями, читаю медицинские журналы и ему указываю наиболее интересные статьи... Ведь я всю себя ему отдала... Разве я виновата?.. Ведь я ни крошки не виновата... Он любит меня... И ребенок не виноват... — И вдруг засмеялась. — И вы не виноваты... искренняя... он говорит... я знаю...
Девушка тоже глядит на нее круглыми похолодевшими глазами, чувствуя, что это — край, за который никому нельзя переступать.
Потом опускает глаза и облегченно вздыхает:
«Это же с нею, вообще с другими, а со мною этого никогда не будет...»
И говорит:
— Успокойтесь, пожалуйста, выпейте воды, вот стакан. Вы просто преувеличиваете. Мы с Никанором Сергеевичем редко и коротко видимся, совершенно случайно, когда он приезжает сюда к больным. Но я теперь сделаю так — мы больше не будем встречаться, и только.
Та испуганно, с подергивающимися губами протягивает руку, защищаясь:
— Нет, нет, нет... Только не это... Только не это... Ни к каким мерам не прибегу. Или мой сам... целиком, или чужие…
Глаза ее высохли, лицо стало жесткое и холодное.
— Никогда!
Повозка медленно и тяжело, все так же наворачивая на колеса толстые комья грязи, удаляется и постепенно тонет в голубоватом конце улицы.
Галина постояла, сдавливая виски.
«Нехорошо... Зачем это?.. Разве я виновата?..»