Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

Погодин Николай Федорович

— Я не чужой, но меня надо бить по мозгам, это точно. Вот вы скажите мне толком, каким человеком надо быть. Я буду.

Иван Егорович ответил коротко:

— Общественным.

Володьку это разочаровало. Очевидно, ему придется нести общественные нагрузки, а он этого терпеть не мог.

— Не нравится? — усмехнулся Иван Егорович.

— В кружки ходить… — уныло протянул Володька.

Иван Егорович хлопнул его по плечу.

— Да пойми ты, тетеря! Разве тут в кружках дело? Ты пойми, что значит быть общественным человеком. Сие значит, что всюду —

на земле, на небе, у черта на рогах — ты представляешь свое общество. Где бы ты ни был, что бы ты ни делал, ты везде стоишь за свое общество. Ты его сын, его душа, его жизнь. И тебе самому общество может доверить не только огромные ценности и великие тайны, но и свою жизнь и смерть. Вот каким человеком ты должен быть! И будешь!

— Правда, верите? — смущенно и гордо спросил Володька.

— Верю.

— А почему верите? — спросил Володька, и голос его вдруг задрожал. — Я ведь скотина порядочная.

Иван Егорович верил в Володьку, он хотел видеть в нем своего сына и действительно видел его. С некоторых пор он всегда представлял Ирочку и Володьку вместе. В какой момент Володька превратился для него из чужого в своего, близкого, Иван Егорович сказать не мог. Но то, что он стал для него своим, было несомненно. Иван Егорович не представлял себе Володьку без Ирочки и одинаково горячо желал счастья им обоим.

— Настоящая скотина, — весело сказал Иван Егорович, — никогда о себе так не думает и такой себя не считает. Но меняться надо. Чтобы никакой бригадир над тобой никогда власти не имел.

Володька прикусил язык.

— И чтобы с выпивкой покончить. А то, друг мой ситцевый, наша Ирина, знаешь она какая! Посмотрит–посмотрит — да и фью! Поминай, как звали! А ты ведь к ней всерьез…

До сих пор разговор их все время вращался вокруг Ирочки, но никто о ней не вспомнил. Наконец подспудное течение разговора вырвалось на поверхность. Теперь им либо следовало прямо говорить о том, что их волновало, либо прекратить разговор.

— Я меняюсь! — чуть ли не в отчаянии закричал Володька. — И выпивку бросаю! Верите?

— Нет, — обернулся к нему Иван Егорович, и лицо у него стало хмурое, — не верю. Воли в тебе не знаю.

— Я волевой.

— Теперь все так говорят. Модно. А волевой… Мы с тобой, брат, очень слабо знаем, что это такое.

Оттого, что Иван Егорович ему не верил, на душе у Володьки вновь сделалось тоскливо. Он понуро вышел на маленькую террасу, на которой еще так недавно пировал вместе с Ирочкой.

Теперь на террасе стоял пустой, не покрытый скатертью стол.

Иван Егорович вышел вслед за ним и, увидев кого–то, широко заулыбался. Калитку открывала высокая молодая женщина в сером шелковом платье и с китайским зонтиком. Она показалась Володьке очень красивой, и он запомнил ее навеки. Но ему не понравилось, что женщина не ответила на улыбку Ивана Егоровича, резко открыла калитку и быстро прошла к террасе.

Когда она подошла поближе, Володька увидел, что в ее больших серых глазах застыл детский испуг.

— У вас дома несчастье. Кассирша на станции просила сказать вам… Ей позвонили из

почтового отделения… Просили как–нибудь передать вам…

— Что передать? — прервал ее Иван Егорович. — Что случилось?

— Ирочка при смерти.

Иван Егорович как стоял, так и пошел мимо нее, ничего не различая вокруг.

Володька секунду стоял неподвижно, словно жизнь в нем выключилась, затем побежал.

Нагнав Ивана Егоровича уже на улице, Володька дотронулся до его руки.

— Иван Егорович, куда же так? Дачу запереть надо.

— Не надо.

— И пиджак надо надеть.

Иван Егорович велел Володьке вернуться, взять пиджак, запереть дверь и бежать к станции.

— Вместе поедем.

Ехали они молча. Ни на одно слово Володьки Иван Егорович не откликнулся. За какие–нибудь полчаса лицо его почернело. Володька испытывал острую боль и мучительный страх, но прежней тоски уже не было.

Они стояли у знакомой двери, как всегда заставившей Володьку подтянуться. Сейчас у него дрожали колени, он боялся нажать кнопку звонка. Иван Егорович глазами дал ему понять, чтобы он позвонил. Дверь открыла Нина Петровна в накинутом на плечи белом халате. Лицо ее было в красных пятнах, блестели очки.

— Хорошо, что приехал! — сказала она Ивану Егоровичу и перевела очки на Володьку. — А ты тут зачем?

Что он мог сказать?

— Тебе здесь делать нечего.

Нина Петровна взяла Ивана Егоровича за кисть руки, как ребенка, ввела в дом и быстро захлопнула дверь.

Володька отошел и присел тут же, на лестнице. Он знал, что никуда не уйдет. Мимо него промчался вниз Ростик — весь пролет гудел от его прыжков, — но они не узнали друг друга.

Глава двадцать восьмая

При смерти…

Если бы Володька выкинул то, что сделал Ростик, ему пришлось бы плохо. Долго бы он страдал и томился, от всей души проклиная себя, прежде чем Ирочка простила бы его и снова удостоила своим вниманием. Но в конце концов она все–таки простила бы его.

С Ростиком все было совершенно иначе.

Володька — сумасбродный, неотесанный парень, от которого можно ожидать чего угодно, а Ростик — взрослый мужчина, культурный и образованный человек. Если случилось так, как случилось, — значит, Ростик сознательно хотел сделать то, что сделал.

Ирочка замкнулась. Надо было прямо сказать Ростику, что лучше бы он ее убил. Тогда бы он, по крайней мере, почувствовал себя виноватым. Но у нее не хватило сил сказать ему это, и Ростик держался как ни в чем не бывало. «Не пойман — не вор». Эту удобную заповедь он чтил превыше всех других. «Пойман — покайся!» Если бы Ирочка поговорила с ним откровенно, он обязательно покаялся бы, и Светлана так же легко перестала бы ему нравиться, как легко понравилась. Он так горько сожалел бы о своем поступке и так горячо умолял бы его простить, что Ирочка, вероятно, не устояла бы и простила. Но ей надо было пересилить себя и поговорить с ним откровенно. А на это у нее не хватило сил.