Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
Проснулся он с ноющим сердцем и никак не мог понять, сколько времени проспал. Неужели опоздал на работу? С трудом вспомнив, что сегодня воскресенье, он отвернулся к стене, чтобы избежать расспросов. Голова продолжала болеть, ему ничего не хотелось — ни есть, ни пить, ни жить. Он опять заснул и проснулся ночью, когда все ребята спали. Мрак был всюду: в комнате общежития, в голове, в сердце. Кажется, лег бы, как вчера на крыше, и выл волком. В голову лезли страшные мысли. А, в сущности, что было на крыше? Ничего не было.
Подумаешь, какое дело? Ведь правда, ничего не было. И все равно, предчувствие
Он вышел во двор, вдохнул прохладный ночной воздух, закурил, но легче ему не стало. Возвращаться в комнату не хотелось, и он до самого рассвета ходил взад–вперед по двору, курил, и сердце его по–прежнему сжималось от какого–то непонятного предчувствия.
Будь Володька малодушнее, он не пошел бы утром на работу. Ему уже виделись конвоиры, которые ждут его там и отведут за решетку. Он смело шел навстречу грозе, не зная, что гроза была мнимой. За всю дорогу он только один раз остановился, чтобы закурить. Закуривая, он заметил, что руки у него трясутся. Две–три затяжки как будто немного помогли. Придя на объект, он долго осматривался по сторонам. Конвоиров нигде не было.
Володьку окликнула Римма. На ней было светло–синее платье в белый горошек. Оно показалось Володьке очень нарядным. В руках она держала белую сумочку. Сумочка тоже показалась ему нарядной. «Какая счастливая!» — подумал Володька.
Не понимая, что с ним происходит, Римма громко повторила:
— Левадов!
Володька очнулся.
— Да, — ответил он испуганно.
— Опять у нас простой!
У него отлегло от сердца.
— Ну и что?
— Как что? — изумилась Римма.
Он молчал, радуясь тому, что тут все по–прежнему и что он, как всегда, среди своих. Ему понравилось даже то, что тут опять был простой.
— Не понимаю я тебя, мастер. К нам–то ты всегда относился безразлично, а теперь и свой заработок под ноги бросаешь.
— Почему?
— Он специально создает нам простои. — Римма кивнула головой в сторону Кормилицына. — Погорел на выпивках, но все еще не сдается.
Володьке захотелось коснуться ее загорелой руки. Кожа была шершавая, теплая.
— Потом, Римма, потом.
Она пристально посмотрела на Володьку. Вид у него был совсем больной. Она хотела сказать ему что–то, но он прошел за временную перегородку, где помещался бригадир.
— Что нового? — спросил он у Кормилицына, который, судя по его багровому лицу, уже попробовал сегодня по меньшей мере пива.
Кормилицын сделал вид, что рассердился.
— Со старшими надо здороваться.
— Потом будем здороваться и прощаться!
Кормилицын провел указательным пальцем по безусой губе.
— «Здороваться, прощаться»… Как это?
— Как прощаются? Можно со слезами, можно без слез, — невесело пошутил Володька.
Кормилицын не понял намека, успокоился и вошел в свою обычную роль ретивого администратора.
— Простой по вашей милости.
— По моей? — удивился Володька.
— Не по твоей лично. Все пескоструйщики виноваты. Нет, чтобы за песок побеспокоиться. Кончился песок, вот транспорт и бросили на другой объект.
— Значит, до завтра стоим?
— Кто же для нас машины с другого объекта снимет?
— До свидания.
Володьку мучительно тянуло
Володька трясся в автобусе, который вез его в Марьину рощу, по тем самым переулкам, по которым он плутал той ночью. Спрыгнув с задней площадки, Володька без всякого труда отыскал пустынный, заросший травой двор с двумя большими деревьями над черным сараем. Он взбежал на кривые ступеньки крыльца и почувствовал, что ему не хватает воздуха. Войдя в темный коридор, он прислушался.
— Живой кто есть? — спросил он и не узнал своего голоса.
Очень долго никто не появлялся. Наконец в глубине коридора заскрипели доски. Глаза Володьки уже привыкли к темноте, и он увидел, что к нему приближается какая–то женщина.
— Где тут комната Светланы?
Женщина указала куда–то в темноту:
— Там. Но ее дома нет. А ты кто?
— Где она?
— На работе. Ты кто? Постой–ка. Выдь–ка на свет!
Володька вышел на крыльцо. Женщина вышла вслед за ним. У нее было молодое тонкое лицо со страдальческими глазами. Непричесанные волосы падали на лоб и щеки.
— Извините за беспокойство, — смутившись, сказал Володька.
Женщина смотрела на него с явным любопытством. Потом ей вдруг почему–то сделалось весело, и она уперлась руками в бока, как будто готовясь отчитать гостя.
— Это ты был здесь в субботу? — спросила она неожиданно мирным тоном.
— Я, — подавляя вздох, ответил Володька.
— Живой? — Она положила ему руку на плечо. — Присядь.
Они сели рядом на ветхие доски крыльца.
— Ты слушай, — дружелюбно заговорила женщина. — Как они над тобой измывались! Передать невозможно! Связали руки и потащили на камень.
— Били? — с надеждой спросил Володька. Если бы он узнал, что его жестоко избили, это доставило бы ему сейчас только удовольствие.
— Чего не было, того не скажу. Не били. Но она–то… Вот мерзавка!
— Кто?
— Дуська! Кто же еще? Ты же к ней шел?
— Я шел к Светлане.
— Это все одно. Что Дуська, что Светлана. — Женщина ядовито засмеялась. — Она имя, как волосы, перекрасила. Так вот. Ты не в себе, бьешься, как в падучей. А она хохочет.
— А я — то? Сам… никого не трогал?
— Ты?.. Да что ты! Ты вел себя тихо–мирно.
— Почему же они мне руки связали?
— У них спроси.
Володька понял, что ничего страшного не случилось. Женщина продолжала рассказывать еще что–то, пытаясь натравить его на Светлану, но все это было ему совершенно безразлично.