Собрание сочинений в одном томе
Шрифт:
Я очень радовалась за девушку, и за себя тоже радовалась — надо же, просто так сказала, и совпало!
Но, ясное дело, газету не только моя подружка в этот день читала. И стали меня на улице останавливать — то застенчивая школьница: — Ой, Лариса, а можно мне за вашу левую руку подержаться, а то Денис мне третий день не звонит. То подошла объемная дама и командным голосом приказала левую руку вверх поднять — так ей удобнее. Да повнимательнее посмотреть — уйдет ли Николай Андреевич от жены к ней навсегда или так и будет заходить только по средам на два часа и без цветов.
Когда
Дорогие мои девочки, женщины, тетки — подходите ко мне, спрашивайте, левая ладонь ваша, я вам всем что-нибудь наобещаю. И все сбудется. Или, в крайнем случае, нет.
История седьмая
Не в сезон, в начале марта…
Я гуляю по двору с собачкой, то и дело останавливаюсь поболтать с его обитателями. Старушки на лавочке знают обо мне больше, чем я сама, с автолюбителями обсуждаю мою не престижную, старенькую машину — пора, мол, Ларис, завести тачку покруче — как-никак тебя по телеку показывают.
Такие же собашники, как я, вообще золотые люди — своих питомцев мы все называем доченьками и сыночками и ведем вокруг них добрые и важные разговоры.
А любимые мои собеседники — на глазах вырастающие девчонки. Не успеешь оглянуться, и уже не детки, а взрослые, равные рассуждалки. Иногда кажется, что это мои ровесницы, так они все знают. А спрошу, сколько сейчас ей уже лет, а в ответ — 14 или 15. Может, это не они спешат, а я всю жизнь отстаю?
Итак, я только-только вышла из «комсомольского» возраста. Кто не помнит — 28 лет. Так как комсомол — это «союз молодежи», а в 28 — пожалуйте на выход, значит, я уже перехожу в какую-то новую категорию. Несмотря на это, в зеркале еще не отражается женщина бальзаковского возраста, а, наоборот, отражается какая-то второгодница-переросток — худая, некрасивая и безо всякого опыта, судя по выражению лица.
Это время — как раз первый главный виток на винтовой лестнице моей жизни. До этого я болталась на ее первой ступеньке, мечтая хоть немного постоять на второй и не мечтая о третьей.
Спросите — а почему именно на винтовой? А потому, что когда на обычной, то видно — где начало, где конец, и какой она вообще высоты. А винтовая уходит куда-то ввысь, и не знаешь, где же она кончает витки, и возможно ли вообще туда подняться, на эту неведомую высоту, и не закружится ли голова, пока дотопаешь до самого верха.
На первой ступеньке что хорошо — падать некуда, а если и придется упасть — не больно. На этой ступеньке дни похожи один на другой, и зарплата такая маленькая, что колготки не купить — как потеплее становится, нарисуешь чернильным карандашом на голой ноге узорный рисунок и шов посередине и пожалуйста — не ноги, а красота.
Зимой труднее. А тут вдруг в моду входят цветные чулки. И надо, очень надо так выглядеть, чтоб заглядывались
И вот я, красавица-красавицей, в красных чулках, на зависть всем, вхожу в кафе-мороженое с подругой и как раз упираюсь взглядом в симпатичного блондина, именно такого, какие мне нравятся, а он упирается синими глазами в мои красные чулочки. Я делаю вид, что слушаю подругу, а про себя уже репетирую, что ему отвечу, когда подойдет, соглашусь ли, чтоб он меня проводил. Скажу ли, что меня зовут Лариса, или придумаю какое-нибудь более звучное имя — например, Тереза или Ванда. Красивое имя, красивые чулки, и блондин в плену навсегда.
Он с приятелем съели свое мороженое и, смотрю, он идет в мою сторону, замираю. Подходит, говорит: — Девушка, здравствуйте. Скажите, а за какую команду вы играете в футбол?
Эх, полоски на гетрах все-таки выдали меня. Пока я покраснела, пока потом побледнела, блондин исчез навсегда. Как их много навсегда исчезло из моей затянувшейся молодости!
Как я хотела выйти замуж, как старалась каждый раз, как только появлялся объект любви. И ухаживала за ними, и билеты в кино сама покупала, и даже с цветами на свидания приходила, чтоб ему не надо было на меня тратиться.
Сейчас я представляю себе, как все эти мои мучители по телевизору меня видят и думают, если вообще помнят, — ой, ну надо же, ведь это могла быть моя жена! Дурак я, дурак!
Поздно, дурачки! Надо было раньше думать.
Это я все к тому рассказываю, что стою я на первой неопасной ступеньке моей винтовой лестницы, задрав голову, смотрю туда, где звезды, и начинаю отсчет ступенек вверх.
И вот уже объявление в газете о наборе на курсы японского языка. Мама говорит, что у меня мозги чудные и у меня получится. И я пошла. И получилось. И затянулось все это на 25 лет моей трудовой биографии.
На курсах я прожила три счастливых года — и преподавательница, заразившая любовью к языку, и веселая группа.
Я запоминала быстрее всех. И говорила быстрее всех. Они все корпели, запоминая количество палочек в иероглифах. А я так ни одного иероглифа не запомнила — вместо доски смотрела на симпатичного и делающего вид, что холостой, сокурсника. Глаза, одним словом, были заняты, а уши свободны. Вот уши-то и оказались моим самым жизненно важным органом — взяли да и запомнили этот невероятный язык. А читать и писать я не умею. Даже как Лариса пишется по-японски, я до сих пор не знаю. Ой, нет, одно слово я все-таки знаю, как пишется иероглифами, — электровоз — денки кикаися. Длинное, красивое слово-картинка. Ведь японские слова, как детские кубики — картинка к картинке — вот тебе и слово. Электричество, дух, вместилище и механизм — вот тебе и электровоз. Это слово я изучила, чтоб при случае блеснуть удивительными знаниями перед новыми знакомыми. Ошеломляю этой красотой всех, и вот уже интерес к моей персоне.