Собрание сочинений в пяти томах. 1. Парижачьи
Шрифт:
Что нам теперь делать, спросил разстрига, я действительно голоден. Но необходимо вмешаться в эту историю и прекратить ее как можно скорее иначе мы так и останемся сегодня без завтрака, разъедемся не встретившись по делам и обстоятельства будут крутиться Бог весть сколько времени. Положительно неисповедимы пути Провидения когда поведает оно о делах наших последних наизнанку. И потопит нас в лучах своей славы будто-бы, как не есть и не пить, а вот егда [17] мы цветем поцветом первостепенным. Посему полагаю я что вот должны мы так и вот по разному расточить и сделать и присовокупить наоборот и преобразить в необычайных разногласиях пятую и еще семнадцатую и четырнадцатую и возьму и опять пока не осыпется эта правда на нас преображенных зубным врачем.
17
Егда —
И разстрига молитвенно сложил руки. Жест этот напомнил лицедею их беседу у кожуха. Боже какое было это идиотство. Но ощущения которые он пережил тогда сидя в кресле напротив кожуха, выступили опять на его похолодевшем лице. Внезапно ему нехватило этих чувств. Он смотрел на разстригу и уже не веселился.
Он провел рукой по лбу. Что бы значила вся эта история. Нет он был болен, непостижимо болен. Еще минуту назад он смеялся искренне высмеивал себя и других и веселился при мысли о женах и мужьях. Еще минуту назад все ему казалось идиотством. Все женщины дурами. А теперь воспоминание о кожухе и о его руках опять душило его. Он пробовал воротник, который слишком давил. Почему он вдруг так шлепнулся. Что случилось. О этот кожух и все эти истории. И почему он только что потешался над своей женой. Может бедная она также страдает, как и он. Разве можно быть таким пустым и легкомысленным каким он был только что. И опять он во всех этих событиях видел глубокий смысл, как он видел недавно и не видел только. Истина опять переменила знак и белое опять стало белым перестав быть черным. Он не мог уже даже сопротивляться. Перед ним замолчавший разстрига сидел молитвенно сложив руки и уронив голову на впавшую грудь. Его лицо было таким, что лицедей увидел себя в зеркале. Что за повторение. И тут и там одно и то же. Не он один болен и сошел с ума. Этот тип тоже болен, тоже выжил из ума, обезумел. Ведь и он только что смеялся, только что хохотал веселился, а теперь уронил голову скис развалился сгнил сдох.
Лицедей вскочил.
Что с вами разстрига, вы только что смеялись. Разстрига поднял голову. Вы ведь тоже только что смеялись лицедей. И вы также грустны как и я. Очевидно Провидение не согласно с Ницше и наш смех убил только нас самих.
Я не хочу этого, к черту все эти тягости, что за стыд, вот мы вот мы будем теперь сидеть друг против друга и ныть и киснуть. Позор, черт знает что.
Но силы его оставили и он грохнулся в кресло.
Разстрига посмотрел на него внимательно. Ваша воля не выше воли которая выше вот нашей. Покоримся до днесь. Что вы скажете. Смех наш ничего не принес нам и ничего не рассеял. Он пришел к нам как откровение, как просветление и опять уныло все. Так нам ничего не дано.
Перед тем как приехать сюда я долго не мог одеться, раздевался одевался, опять раздевался среди вороха накиданных принадлежностей. Я ничего не понимал тогда и досадовал. А теперь я вижу, что это было такое же благословение свыше, как благословением свыше был наш смех вышний и как ангелом отлетевший от нас в дыру. И вот мы с вами точно паруса неприконченные опали и ждем ветра который может и подует отколе не возьмись. Исповедуйтесь лицедей. Пришел час когда надо покаяться нам в наших невероятных прегрешениях и тайных наших помыслах.
Разстрига встал.
Ибо пришел час и пришедший час стал часом приведшим и наставшим когда смущается тайна верхнего благополучия. Покайтесь, покайтесь лицедей. И я отпущу Вас в мир до мира и до первых какрас.
Лицедей снял шляпу, поднял полы пальто и стал на колени перед разстригой. Тот снял шляпу отложил трость и положив полу пальто на голову коленопреклоненного лицедея запел
Покайтесь
Лицедей сказал, каюсь. Я согрешил против Вас у кожуха, потому что заподозрил Вас в связи с моей женой. Я согрешил против щеголя, приревновав его к кожуху. Я согрешил против кожуха, приревновав его к щеголю. Я согрешил против лебяди, приревновав ее к жене и донеся на нее мужу, против купчихи, возненавидев ее, против Вашей жены, плохо поступив с ней когда она пришла ко мне, против моей жены заподозрив ее, против самого себя, обвинив себя против нас всех согрешил я. И подняв голову лицедей — запел — согрешил я.
Но тут разстрига не выдержал и упав на пол закатился от хохота. Но лицедей продолжал
Разстрига смеялся. Отпускаю Ваши грехи, лицедей, кричал он сидя на полу напротив него, отпускаю ваши грехи. Господь будет к вам милостив и не накажет вас за все эти тягчайшие прегрешения в которых вы мне только что покаялись. Теперь вы безгрешны. Будем веселиться же будем радоваться, так как все кончилось благополучно.
Но лицедей не опускал головы и все смотрел в потолок. Я хочу покаяния, отец, сказал он, жестокого покаяния. Тогда только смогу я загладить прегрешения мои.
Разстрига глядел с недоумением.
Смех его оборвался и он понял что совершил кощунство. Нахлынули на него мысли таким роем, что он сразу запутался в них. Он поднялся на колени и возопил: не мне вам давать покаяние лицедей перед Богом, ибо сам я грешен зело. Отче в пашне.
И рядом с лицедеем стал он класть земные поклоны с рвением и верой, как делал он в монастыре много лет назад. Лицедей посмотрел на него и стал повторять поклон за поклоном поклон, неумело и несколько опаздывая. В прихожей раздавался только шорох их одежд и глухой стук черепов стукавшихся то и дело о ковер. Так они замаливали прегрешения в этой истории. Разстрига кланялся с ожесточением. Тут надеялся он испить утешение от всех горестей. И по мере того, как он кланялся, груз лежавший на нем спадал и испарялся. Вот промелькнуло сегодняшнее утро и не осталось от него следа. Вот прошли последние годы и испарились. Вот его женитьба на швее — и от этого не осталось следа. Вот его уход из духовного звания расстрижение — и этого нет. Вот он у себя в келье, где прожил он столько лет. Вот воспоминания его обучения, а там детство, а там блаженство, за которым один Бог парящий над блаженством и его превышающий Бог, который выше Бога, потому что нет понятия выше которого он не был бы и никогда не может быть Он определен, словом хотя бы Над Богом есть Бог и над Богом Бог и становление и бытье и вся ересь которую он городил столько лет.
Лицедей устал первым. Он остановился с головой тяжелой и распухшей от истязания. Голод опять вернулся к нему. Он поднялся медленно, глядя на разстригу, надел шляпу и стал спускаться по ступеням к выходу. Все было кончено, ничего не осталось, кроме боли разбитой головы.
Он посмотрел на разстригу все кланявшегося вышел и сел в машину. За руль он взяться не мог. Растянувшись он полулежал за рулем и смотрел осоловелыми глазами в даль. Однако, действительно, эти шутки могут скоро кончиться. Как это он еще не разбил себе окончательно голову. Что было делать. Он медленно приходил в себя и медленно соображал. Дальше идти было совершенно некуда. Однако чувство оставалось налицо и щемило — желание видеть жену и голод. Он попробовал себя — был цел. Переместившись с места на место он взялся за руль. Для этого ли он покинул лес, чтобы приехать сюда и испытать такое удовольствие.
Но как он мог появиться в лесу в таком виде. Поэтому он повернул машину и покатил по набережной.
Все рухнуло он это сознавал отчетливо. Вот так он жил просто и дожил до такого дня. И он вспоминал каким он был еще вчера и каким он стал сегодня, был сейчас и видел, что вырыт ров между ими двумя вчерашним и сегодняшним, ров которого он так хотел, чтобы не было, но который все изменил.
Как он мог так легкомысленно, так глупо шутить со всеми этими обстоятельствами, такими серьезными и неотразимыми, за что был жестоко наказан. Бедный попугай, нахохлившись, сидел он на своей жердочке, промокший, разбитый и выкрикивал в пространство бессильную ругань, думая, что крик его приведет не то что к желанному, а вообще к какому бы то ни было результату.
Он ехал и приходил в себя. За одним из мостов он свернул и поехал к лесу как уходят в монастырь, ища успокоения от жизни и усталости.
А покинутый разстрига все кланялся и молился. Наконец окончив свое сложное судопроизводство он уселся в кресла, снял пальто и стал тоже обдумывать положение. Идти ему было некуда. Зачем поедет он в лес после такого позора. Как он посмотрит на лицедея, когда его отвратительная и неизлечимая манера складывать молитвенно руки уже стоила ему стольких насмешек, историй и поражений. Что будет он делать теперь после всех этих миражей и глупостей, кощунства исповеди и земных поклонов. Его засмеют, его съедят, ему самому было стыдно, невыносимо стыдно прилива веры.