Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Романы и повести
Шрифт:
— Над какими людьми? — продолжал я допытываться.
— Над людьми, которые выданы на расправу наемникам, — непроницаемо сказал Эдингер.
— Не ходи вокруг да около, Эдингер.
— Ты совершенно не понимаешь, что творится, — ответил он, — Третья мировая война еще не кончилась.
— Скажи пожалуйста! И где же это она продолжается?
Он снова помешкал, разглядывая свою рюмку.
— В Тибете, — произнес он в конце концов, — там продолжают сражаться.
— Кто воюет?
— Наемники.
Это показалось мне невероятным.
— А кто нападает на этих наемников?
— Неприятель.
— А что это за неприятель? — допытывался
— Это дело наемников, — ответил он уклончиво. — Администрация не вмешивается в их дела.
Наш разговор зашел в тупик. Или враг был сильнее, чем хотел признать Эдингер, или же война в Тибете — какая-то ловушка. Я не мог рисковать.
— Эдингер, — обратился я к нему, — я был офицером связи нашей армии при командующем. Когда союзники капитулировали и штаб праздновал эту капитуляцию, командующий собственноручно расстрелял свой штаб.
— Ну и?..
Я внимательно смотрел на Эдингера.
— Эдингер, — продолжал я, — на обочине дороги у Цернеца лежало более трехсот офицеров, расстрелянных нашими солдатами.
Эдингер выпил до дна.
— Наши солдаты больше не хотели воевать, — заявил он.
Я достал пистолет с глушителем.
— Налей себе еще, Эдингер, — сказал я. — Наемники в Тибете меня не касаются, и твоя Администрация тоже. Для меня что-то значит только правительство под Блюмлизальпом. В стране полно умирающих. С ними, которые все равно погибнут, я спасу правительство.
Эдингер наполнил свою рюмку, повертел ее в руках.
— И все-таки ты отправишься в Тибет, полковник, — произнес он спокойно и, пригубив коньяк, поставил бутылку рядом с собой.
— Встать! — приказал я. — Подойти к краю крыши! Ты — уклоняющийся от службы и предатель родины.
Эдингер повиновался и, стоя на краю крыши, еще раз обернулся ко мне — силуэт на фоне светящейся горы.
— Блюмлизальп, — сказал он, улыбнулся и спросил меня: — Ты знаешь, о чем я невольно думаю, полковник, когда вижу, что гора светится вот так?
Я покачал головой.
— О том, — произнес он, — что на том суде, приговорившем меня к смертной казни, я предложил ликвидировать армию и на деньги, сэкономленные на ее содержании, совершить нечто безумное: построить на этой горе самую большую обсерваторию в мире.
Он засмеялся. Потом махнул мне. Допил коньяк, бросил рюмку вниз на развалины позади себя и повернулся ко мне спиной.
— От имени моего правительства, — крикнул я и трижды выстрелил в силуэт. Он растворился в воздухе. Светлое ночное небо впереди опустело. Я услышал звук падения далеко внизу. Мне чего-то недоставало. Взяв бутылку, я запустил ее вслед за ним.
Тут я почувствовал: кто-то стоит за моей спиной. Я развернулся кругом с пистолетом на изготовку. Это была Нора. На ней был комбинезон, какие носят рабочие. Волосы спадали на плечи. В ночном свете они казались такими же белыми, как у девочки в пентхаузе.
— Нора, — сказал я, — я убил изменника родины Эдингера. Следить за мной совершенно ни к чему.
Она ничего не ответила.
Я подошел к краю крыши, потом обернулся к ней.
— Нора, — сказал я в замешательстве, — мне чего-то не хватает, я сам не знаю чего.
— Я уже давно здесь, — наконец ответила она, — я все слышала. Глория — моя дочка, а Эдингер был моим мужем.
Я уставился на нее.
— Этого не было в компьютерных данных, — сказал я.
— Если бы там это было, я не смогла бы найти работу в правительственном заведении, — проговорила она, прошла мимо меня к краю крыши и посмотрела вниз. — Я рада, что ты
Она остановилась передо мной: темная фигура на светлеющем небе.
— Но я не предательница. Эдингер был моим мужем, только и всего. Муж. Но мне кажется, он был чудак. Я верила в эту чушь — в защиту родины. Я была беременна, когда его за восемь лет до начала войны приговорили к смертной казни, а затем к пожизненной каторге как уклоняющегося от службы в армии. Я дала ему возможность заниматься философией. В шутку он называл меня своей Ксантиппой [17] , сделавшей для философии больше, чем любая другая женщина. Он стал уклоняться от службы в армии, потому что это предписывала ему честность: как человек мыслит, так он и должен поступать. Не существует веления совести, есть веление мысли. Совесть и мысль едины. Он любил нашу страну, но ставил ей в упрек, что она уклоняется от Мысли. Ненависти он ни к кому не испытывал. А я чувствовала себя брошенной на произвол судьбы. Мне было страшно. Инстинкт подсказывал мне, что мы должны защищать свою страну. Он же говорил мне, что спасутся только правительство, парламент и государственный аппарат. Он все предвидел, все, что случилось. А я не верила ему. Когда он отправился на каторгу, я стала мстить ему: спала с каждым из вас.
17
Ксантиппа — жена древнегреческого философа Сократа (ок. 470–399 до н. э.), отличавшаяся неуживчивым нравом; ставшее нарицательным имя обозначает сварливую, вечно всем недовольную жену.
Стало так светло, что я уже различал черты ее лица. Оно как бы окаменело и казалось абсолютно спокойным.
— А раз я мстила мужу, которого любила, и раз я спала с каждым из вас, принадлежавших к высшему военному руководству, значит, я стала патриоткой, и я осталась ею даже тогда, когда произошло все то, что предсказывал Эдингер.
Она улыбнулась, и вдруг в чертах ее лица проступила нежность, которой я никогда не замечал в ней.
— Я до такой степени осталась патриоткой, что пошла в бордель, который он устроил в правительственном здании, и тоже из чистой логики: потому что умирающие нуждаются в борделе. И создать Армию спасения удалось тоже ему. — Она рассмеялась. — Итак, я стала публичной девкой, чтобы дожидаться тебя и твоего поручения. Я думала, что Эдингер не подозревает об этом, а теперь знаю, что он был в курсе дела.
— Ты была ему безразлична, — сказал я.
Она посмотрела на меня.
— Каждую ночь в это время я приходила сюда. Эдингер не спал из-за болей, и никогда ни с одним человеком мне не было так хорошо, как в эти часы перед рассветом. Мы говорили друг с другом, и, когда он брал книгу, которую нашел в развалинах университета, я уже знала, что он хочет еще подумать, и я шла спать. Он восстановил по памяти всю философию, сказал он мне однажды, на основе одного лишь смехотворного учебника. Иногда по ночам к нему приходил какой-то глухонемой. Они вспоминали математику, физику, астрономию. Все можно восстановить, объяснял он, потому что ни одна мысль не исчезает окончательно.