Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Шрифт:
— Добрый день, Мартина… Как идут дела?
Не вставая с колен, перепачканная землей, служанка подняла бледное лицо, которое защищал от солнца носовой платок, повязанный поверх чепчика.
— Как всегда, сударыня, потихоньку.
И они принялись беседовать. Фелисите относилась к Мартине как к поверенной, как к преданной служанке, ставшей за давностью времени членом семьи, с которым можно говорить начистоту. Она начала ее расспрашивать, не приходил ли утром доктор Рамон, и услышала в ответ, что он приходил, но уж наверняка разговор шел только о самых незначительных вещах. Г-жа Ругон пришла в отчаяние, — накануне она встретила доктора, и он признался ей, что очень огорчен, все еще не имея окончательного ответа, и хочет заручиться хотя бы обещанием Клотильды. Дольше так продолжаться не может, надо заставить девушку дать слово.
— Он слишком деликатничает, — воскликнула Фелисите, — я это прямо ему сказала, так я и знала, что у него опять не хватит духа припереть ее к стене. Но теперь за это возьмусь я. Увидим, добьюсь ли я наконец, чтобы девочка приняла решение. — И, немного успокоившись, добавила: —
Мартина, которая, согнувшись в три погибели, снова было принялась за лук-порей, быстро выпрямилась:
— Вот уж что верно, то верно.
И ее лицо, изможденное тридцатилетней работой в услужении, залилось краской. С тех пор как доктор с трудом выносил присутствие Мартины, в ее душе будто кровоточила рана. За время болезни Паскаль отдалил от себя служанку, все реже и реже пользуясь ее услугами, и в конце концов запер для нее двери своей комнаты. Она смутно догадывалась, что происходит, и ее мучила бессознательная ревность к обожаемому, хозяину, которому служила с собачьей преданностью уже столько лет.
— И то правда, — барышня нам ни к чему… Хозяину хватит и меня одной.
И она, такая несловоохотливая обычно, заговорила о своей работе в саду, рассказала, что улучает время сажать овощи, чтобы сэкономить деньги и не брать поденщика. Ну конечно, дом большой, но если не бояться работы — можно все успеть. К тому же, если барышня их покинет, — как-никак одним человеком станет меньше. И глаза ее невольно заблестели при мысли о блаженном уединении, о мире и покое, какой они будут вкушать после отъезда Клотильды.
Понизив голос, она продолжала:
— Жаль, конечно, хозяин будет скучать. Да и я сама не поверила бы, что когда-нибудь захочу разлуки с барышней. Только я думаю, как и вы, сударыня, что без этого не обойтись, уж очень я боюсь, как бы барышня не испортилась здесь вконец, и тогда одной праведной душой станет меньше. Ох, беда, у меня иной раз сердце так ноет, так ноет, ну, право, вот-вот разорвется!..
— Они, верно, оба наверху? — спросила Фелисите. — Я сейчас поднимусь к ним и заставлю их покончить с этим делом.
Часом позже Фелисите спустилась к Мартине, которая все еще копошилась возле грядок, заканчивая свои посадки. Как только г-жа Ругон рассказала там, наверху, сыну и внучке о своей беседе с доктором Рамоном, которому не терпелось узнать о своей судьбе, Паскаль тотчас с ней согласился: он был задумчив, кивал головой, как бы желая сказать, что нетерпение Рамона вполне естественно. Даже Клотильда, перестав улыбаться, казалось, прислушалась к ее словам, однако она выказала некоторое удивление. Почему ее торопят? Учитель назначил свадьбу на вторую неделю июня, — у нее еще добрых два месяца. В ближайшие дни она переговорит обо всем с Рамоном. Замужество — дело настолько серьезное, что неплохо дать ей поразмыслить и не торопить с решением до последней минуты. Впрочем, она говорила, как всегда, рассудительно, словно человек, решившийся на определенный шаг. И Фелисите не оставалось ничего иного, как удовлетвориться тем, что Паскаль и Клотильда склонны прийти к наиболее разумной развязке.
— Пожалуй, дело действительно слажено, — заключила Фелисите. — Судя по всему, Паскаль и впрямь больше не намерен чинить препятствий, а она, видно, не торопится лишь потому, что так и полагается девушке, которая хочет все взвесить, прежде чем связать себя на всю жизнь… Я дам ей еще недельку на размышление.
Сидя на корточках, Мартина уставилась взглядом в землю, и лицо ее потемнело.
— Вот то-то и оно, — пробормотала она еле слышно, — с некоторых пор барышня все о чем-то размышляет. Что ни день я нахожу ее где-нибудь в уголке. Ей говоришь — она не отвечает… Совсем как люди, в которых сидит хворь и они это чуют… Ну и дела творятся у нас, и барышня не та, что была, совсем не та…
И Мартина вновь ретиво схватила колышек, сделала ямку и посадила в нее луковицу, а старая г-жа Ругон удалилась несколько успокоенная и, по ее словам, твердо уверенная, что свадьба состоится.
Паскаль, казалось, и вправду принял замужество Клотильды как дело решенное, неизбежное. Он больше не заговаривал об этом с племянницей; и если порой в их разговоре проскальзывали намеки на предстоявшее событие, это не вызывало у них волнения, словно двум месяцам, которые им оставалось прожить вместе, не предвиделось конца и они будут длиться вечно. А Клотильда, глядя на Паскаля с улыбкой, каким-то неопределенным жестом отмахивалась от всех неприятных разговоров и решений, словно говоря, что со временем все уладится. Паскаль выздоравливал, ощущая, как силы прибывают с каждым днем, и только по вечерам, когда Клотильда уходила к себе, ему было тоскливо возвращаться в свою холостяцкую спальню. При мысли о неизбежном одиночестве Паскаля пробирала дрожь. Не подкравшаяся ли старость леденит его, вызывает озноб? Она мерещилась ему издали, как царство мрака, и он уже заранее ощущал, как иссякают его силы. В эти минуты сожалений о том, что у него нет жены, нет ребенка, душа его роптала, сердце сжималось нестерпимой тоской.
Ах, почему он так мало пользовался жизнью! Бывали ночи, когда он проклинал науку, обвиняя ее в том, что она отняла у него лучшие годы молодости. Работа поглотила Паскаля целиком: съела его мозг, сердце, мускулы. Эта никем не разделенная страсть породила только кипы бумаг, которые, без сомнения, развеет ветер, да книги, чьи бездушные листы леденили ему руки. И нет подле него теплой женской груди, к которой он мог бы прильнуть, нет детской головки, кудрявой и теплой, которую можно поцеловать! Он прожил жизнь одиноко, одиноко и умрет на своем холодном ложе ученого-эгоиста. Неужели он и в самом деле умрет так? И не изведает счастья, доступного простым грузчикам, ломовым извозчикам,
В эти испепеляющие ночи, когда он лежал в темноте с широко раскрытыми глазами, перед ним возникала все та же мечта: юная странница, прекрасная двадцатилетняя девушка входила в его дом, опускалась перед ним на колени, глядела на него со смиренным обожанием, и он сочетался с ней. Это была одна из тех посланниц любви, о которых рассказывают старинные предания; ведомая звездой, она появлялась, чтобы одарить здоровьем и силой могущественного, увенчанного славой старого царя. Он сам был этим старым царем, она поклонялась ему и, принося в дар свою молодость, свои двадцать лет, совершала чудо. Он выходил победителем из ее объятий, обретя вновь мужество и веру в жизнь. В хранившейся у Паскаля Библии XV века, которая была украшена наивными гравюрами на дереве, его особенно привлекала одна картинка — престарелый царь Давид, возвращаясь в свою опочивальню, опирается на обнаженное плечо Ависаги, молодой сунамитянки. На следующей странице был текст: «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: „Пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, — и будет тепло господину нашему царю“. И искали красивой девицы во всех пределах израильских, и нашли Ависагу, сунамитянку, и привели ее к царю, девушка была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему…» Не испытывал ли он теперь, когда ложился спать в мрачном уединении своей спальни, ту же дрожь, какая охватывала старого царя? А проходящая мимо девушка, посланница любви, созданная его мечтой, не была ли она благочестивой и покорной Ависагой, любящей рабыней, которая отдает всю себя своему господину единственно ради его блага? Она всегда сопутствовала ему в мечтах, послушная каждому его желанию, счастливая, что может раствориться в нем; такая прекрасная, что ее дивная красота озаряла его немеркнущей радостью, ее нежность будто омывала его благовонным бальзамом. Порой, когда он перелистывал старинную Библию, перед его глазами мелькали другие картинки, и его воображение уносилось в этот исчезнувший мир патриархов и царей. Какая вера в долголетие мужчины, в его созидающую силу, в его всемогущую власть над женщиной таилась в необыкновенных преданиях о столетних старцах, которые оплодотворяют своих жен, принимают на свое ложе служанок, дарят любовью молодых вдов и дев, проходящих мимо! Таков был столетний Авраам, отец Измаила и Исаака, муж своей сестры Сары, — господин, покорный своей служанке Агари. Такова была чудесная идиллия Вооза и Руфи, молодой вдовы, прибывшей во время жатвы в Вифлеем и возлегшей теплой ночью у ног господина, который понял, какого права она добивается, и женился на ней, согласно закону родства. В этом чувствовался вольный порыв сильного, жизнеспособного народа, деяниям которого суждено было покорить мир; мужчины с неоскудевающей мужской силой, женщины с вечно плодоносящим чревом, — упорное и бурное стремление к продолжении) рода, среди разгула преступлений, прелюбодеяний, кровосмешений, любви, не считающейся ни с возрастом, ни с рассудком! И когда он глядел на эти старые наивные картинки, его мечта обретала реальность. Ависага входила в его грустную спальню, наполняла ее светом и благоуханием и, раскрывая объятья, предлагала ему свою божественную наготу, приносила царственный дар своей юности.
О, юность! Как он изголодался по ней! На склоне лет — эта снедавшая его неутолимая жажда молодости была бунтом против угрожающей старости, отчаянным стремлением вернуться вспять, начать все сызнова. И в этой потребности начать все сызнова выражалось не только сожаление о былой любви, которой воспоминание придает особую прелесть, — в Паскале кипело желание на этот раз досыта насладиться своим здоровьем и силой, изведать всю сладость любви. О, юность! С какой жадностью впился бы он в нее зубами, с каким упоением пережил бы ее вновь, испил бы до дна, без остатка, пока не пришла старость. Его охватывала тоска при воспоминании о том, каким он был в двадцать лет, стройный, крепкий, словно молодой дубок, зубы сверкали, волосы были черные и густые! Как он упивался бы сейчас этими дарами, которые презирал когда-то, если бы они чудом вернулись к нему! И молодость каждой случайно встреченной девушки волновала его, внушала глубокую нежность. Чаще всего его влекло не к той или иной женщине, а к самой юности, ее сиянию, благоуханию ее чистоты, ясному взору, свежим устам, нежному цвету лица; но в особенности трогал его вид нежной округлой шейки с пушистыми завитками на затылке; молодость всегда рисовалась ему в образе изящной статной женщины, божественно стройной в своей безмятежной наготе. Он следил взглядом за этим видением, сердце наполнялось ненасытным желанием. На свете прекрасна и желанна только молодость, она цветок жизни, единственная красота, она и здоровье — вот единственное истинное благо, каким природа может одарить человека. Да! начать все сызнова, быть снова молодым, держать в своих объятиях юную женщину, обладать ею!