Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Шрифт:
В прекрасные апрельские дни, когда цвели фруктовые деревья, Паскаль и Клотильда возобновили утренние прогулки по Сулейяде. Это были первые шаги выздоравливающего, — Клотильда уводила его на ток, опаленный зноем, или гуляла с ним по дорожкам сосновой рощи, потом они возвращались на террасу, которую пересекали длинные тени двух столетних кипарисов. Старые плиты белели на солнце, вдали под сияющим небом расстилались необъятные дали.
Однажды утром после прогулки Клотильда вернулась домой оживленная, искрящаяся смехом и, поднявшись в гостиную, в радостном возбуждении позабыла снять широкополую летнюю шляпу и легкую кружевную косынку, которой повязала шею.
— Уф! как жарко!.. — воскликнула она. — Вот глупо, что я не оставила всего этого внизу! Сейчас пойду отнесу!
Войдя, она бросила косынку на кресло. Но ей не терпелось развязать ленты своей большой соломенной шляпы.
—
Паскаль, тоже возбужденный приятной прогулкой, оживился еще больше, любуясь красотой развеселившейся Клотильды. Он подошел к ней вплотную.
— Постой, подними подбородок… Да ты все время шевелишься, как же ты хочешь, чтобы я справился!
Она начала смеяться еще громче, и он видел, как ее грудь трепещет от смеха. Пальцы доктора путались в завязках, и ему невольно приходилось касаться ее теплой, шелковистой кожи. От платья с глубоким вырезом исходил пьянящий аромат женщины, свежий аромат юности, согретой жарким солнцем. Внезапно у Паскаля потемнело в глазах, ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание.
— Нет, нет! я ни за что не распутаю узел, если ты не будешь стоять спокойно.
Кровь стучала у него в висках, пальцы дрожали, а она откидывалась назад, бессознательно искушая его своей девственной прелестью. Вот она, царственная юность его грезы: ясный взор, свежие уста, нежный цвет лица и, в особенности, нежная округлая шейка с пушистыми завитками на затылке. Такой она была перед его глазами: изящная, стройная, с маленькой грудью, во всем своем божественном расцвете.
— Готово! Все в порядке! — воскликнула она.
Он сам не знал, как ему удалось развязать узелок. Стены плыли перед его глазами, но он видел, как, освободившись от шляпы, она, смеясь и сияя своей ослепительной красотой, встряхивала золотистыми кудрями. Он испугался, что не устоит, схватит ее в объятия и покроет поцелуями каждое местечко, где хоть немного сквозит ее нагота. Он спасся бегством, не выпуская шляпу из рук и бормоча:
— Я отнесу шляпу в переднюю. Подожди меня, мне надо поговорить с Мартиной.
Внизу он забился в пустой кабинет и запер дверь на ключ, трепеща при мысли, что Клотильда забеспокоится и прибежит за ним. Он был растерян, ошеломлен, словно только что совершил преступление. Он заговорил вслух, он весь дрожал от вырвавшегося у него признания: «Я всегда ее любил, всегда безумно желал!» Да, он боготворил ее с тех пор, как она стала пленительной женщиной. Он вдруг прозрел, понял, что Клотильда уже больше не шустрый подросток, а полная прелести и любви девушка, с длинными точеными ногами, стройным станом, округлившейся грудью, нежными, гибкими руками. Ее шея и шелковистые плечи отливали молочной белизной и были непередаваемо нежны. Как ни чудовищно это казалось, но это было так — он жаждал насытиться красотой, неудержимо жаждал юности, девственного, благоуханного тела.
Опустившись на колченогий стул, Паскаль закрыл лицо руками, словно не желая больше видеть дневного света, и разразился рыданиями. Боже мой! Что с ним будет? Девочка, доверенная ему братом, которую он воспитал как отец, стала сегодня двадцатипятилетней искусительницей, женщиной во всем ее могуществе! Он чувствовал себя беспомощнее, безоружнее малого ребенка.
Он любил Клотильду не только плотской любовью, он чувствовал к ней бесконечную нежность, очарованный ее нравственной чистотой, искренностью чувств, изящным умом, таким смелым и ясным. И даже то, что привело к раздору между ними — безудержное тяготение Клотильды к непостижимому, — делало ее еще милее его сердцу, именно потому, что она была существом, столь на него непохожим, и в этом он видел отражение бесконечного разнообразия природы. Она нравилась Паскалю и когда давала ему отпор и бунтовала против него. Она была его подругой и ученицей, и он воспринимал ее такой, какой сам создал, — наделенной великодушным сердцем, страстной правдивостью, побеждающим разумом. Она была ему необходима как воздух; он не представлял себе жизни без нее: он должен был слышать ее дыхание, шелест ее платья рядом с собой, ощущать ее нежность, неуловимую женственность — все то, чем она наполняла их повседневную жизнь и чего у нее недостанет жестокости у него отнять. При мысли, что она может уйти из его жизни, он чувствовал, будто над его головой рушится небо, — это был конец света, вечный мрак. В мире существовала она одна, она одна была благородной и доброй, мудрой и разумной, только она обладала чудодейственной красотой. Он поклонялся ей, но он же был ее властелином, — так почему не побежать наверх, не схватить в объятья, не осыпать поцелуями это обожаемое существо?
Паскаль больше не плакал, он поднялся, хотел направиться к двери. Но внезапно под бременем своего горя вновь, рыдая, упал на стул. Нет, нет! Это отвратительно! Это невозможно! И вдруг он впервые ощутил седину своих волос, и его объял холод; ей двадцать пять лет, ему пятьдесят девять. И Паскаль снова задрожал при страшной мысли, что он целиком во власти Клотильды и что ему не устоять перед ежедневным искушением. Он вспоминал, как она попросила его развязать ленты, представил себе, как она зовет его, заставляет склониться к ней, чтобы он поправил ее работу, и как, ослепленный, обезумевший, он осыпает поцелуями ее шею, затылок. Или, что еще хуже, он представлял себе, как они вдвоем засиживаются вечером впотьмах, не в силах преодолеть охватившего их томления, и ночь-сообщница неминуемо, неудержимо толкает Клотильду в его объятья. В нем закипал великий гнев против такой возможной, даже неизбежной развязки, если только он не найдет в себе мужества расстаться с Клотильдой. С его стороны это было бы самым страшным преступлением, он злоупотребил бы доверием девушки, подло совратил бы ее. Его возмущение собой было так велико, что он нашел в себе силы встать и мужественно направиться в кабинет с твердым решением победить себя.
Наверху Клотильда преспокойно сидела за рисунком. Не повернув даже головы, она лукаво заметила:
— Как долго ты пробыл внизу! Я уже подумала, что Мартина в своих подсчетах ошиблась на десять су!
Эта обычная шутка над скупостью служанки рассмешила его. И он тоже спокойно уселся за стол. Больше они не разговаривали до самого завтрака. С той минуты, как он оказался подле нее, его охватило блаженное успокоение. Он осмелился на нее взглянуть, его растрогали ее изящный профиль, серьезное выражение лица, как у ребенка, который старается быть прилежным. Не было ли просто наваждением то, что он испытал внизу? Неужели ему удастся так легко справиться с собой?
— Ага! У меня появился аппетит! Посмотри только, как окрепли мои мускулы! — воскликнул он, когда Мартина позвала их завтракать.
Она беспечно подбежала и пощупала его руку.
— Вот это славно, учитель! Ты должен быть веселым и сильным!
Но ночью в спальне муки возобновились. При мысли, что он может потерять Клотильду, Паскаль зарылся лицом в подушку, чтобы заглушить стоны. Видения обозначились яснее; он представлял ее в объятиях другого, дарящую другому свое девственное тело, и его терзала безумная ревность. Нет, никогда у него недостанет мужества согласиться на подобную жертву. Тысячи разных планов теснились в его бедном, измученном мозгу: расстроить ее замужество, удержать ее подле себя, не давая заподозрить свою страсть, уехать с ней путешествовать по разным городам, с головой погрузиться в совместную работу, чтобы только сохранить их дружбу учителя и ученицы; или даже, если на то пошло, отослать ее к брату, чтобы она стала сиделкой Максима, — лишиться ее навсегда, лишь бы только никому не отдать. Он готов уже был решиться на это, но каждый раз его сердце разрывалось на части, истекало кровью, — так властно говорило в нем желание обладать ею безраздельно. Паскалю теперь было мало одного ее присутствия, он хотел, чтобы она принадлежала ему, ему одному, жила для него, была такая, какой возникала перед ним во мраке спальни, во всей своей лучезарной девственной наготе, прикрытая только волнами рассыпавшихся волос. Его руки обняли пустоту, он вскочил с постели, шатаясь, как человек, выпивший лишнее; и очнулся от своего внезапного безумия, только когда заметил, что стоит босиком на полу в безмолвной, темной гостиной. Великий боже, куда же он направляется? Стучать в дверь к этой уснувшей девочке? Может статься, высадить дверь плечом? Ему почудилось, что в полной тишине до него доносится чистое дыхание, оно ударило ему прямо в лицо, отрезвило его, словно то было священное дуновение. И он вернулся к себе, рухнул на постель в приступе стыда и безысходного отчаяния.
Паскаль встал утром разбитый бессонницей, но полный решимости. Приняв, как обычно, душ, он почувствовал себя бодрее и крепче. Он решил принудить Клотильду выполнить обещание, данное ею Рамону. Паскалю казалось, что, когда она официально примет предложение молодого человека, этот непоправимый шаг положит предел его собственным безумным надеждам и принесет ему облегчение. Это будет между ними лишней преградой, которую переступить нельзя. Тогда он окажется вооруженным против своей страсти, и если ему еще предстоит страдать — это будет только страдание, без примеси страха стать бесчестным человеком и ворваться к ней ночью, чтобы не уступить ее другому.