Собрание сочинений. Т. 17.
Шрифт:
— И чтоб я не слышала ни единой жалобы, — весело добавила монахиня, — иначе я наложу на провинившихся епитимью!
Госпожа де Жонкьер добродушно засмеялась.
— Слушайтесь, дети мои, спите покрепче, набирайтесь сил, чтобы от всего сердца молиться завтра в Гроте.
Наступило молчание, никто больше не говорил; лишь громыхали колеса да пассажиры качались из стороны в сторону, а поезд мчался на всех парах в ночной темноте.
Пьер не мог заснуть. Сидевший рядом с ним г-н де Герсен уже слегка похрапывал с довольным видом, несмотря на жесткую скамью. Долго еще священник видел раскрытые глаза Марии; в них как бы трепетал отблеск чудес, о которых он рассказывал. Она жадно смотрела на Пьера, потом сомкнула веки, и он не знал, заснула ли она или переживает, закрыв глаза, все ту же чудесную сказку. Больные грезили вслух, смеялись и тут же начинали
В час ночи проехали Рискль. В раскачивающемся вагоне стояла тяжкая, бредовая тишина. В два часа, в Вик-де-Бригор, поднялись глухие жалобы: путь был в неисправности и нестерпимая тряска раздражала больных. И только после Тарба, в половине третьего, паломники и больные в полной темноте прочли утренние молитвы — «Отче наш», молитвы богородице, «Верую»; люди взывали к богу, умоляя дать им счастье и радость в наступающем дне:
— О господи! Дай мне силы избегнуть зла, творить добро, перенести все муки!
Следующая остановка предстояла уже в Лурде. Еще три четверти часа, и после долгой, жестокой ночи засияет Лурд, а с ним огромная надежда. Пробуждение было мучительным и лихорадочным, паломниками овладело волнение; больные плохо чувствовали себя, снова начинались ужасные страдания.
Сестра Гиацинта больше всего беспокоилась об умирающем, которому она все время вытирала лоб, покрывавшийся потом. Он был все еще жив, и она, не смыкая глаз, сидела над ним, прислушиваясь к его слабому дыханию, страстно желая довезти его хотя бы до Грота.
Но вдруг ей стало страшно, и, обращаясь к г-же до Жонкьер, она попросила:
— Пожалуйста, передайте мне скорей бутылку с уксусом… Я больше не слышу его дыхания.
И действительно, чуть слышное дыхание больного прекратилось. Глаза были закрыты, рот полуоткрыт; он похолодел, совершенно бескровное лицо приняло землистый оттенок. А поезд мчался с железным грохотом и, казалось, даже быстрее обычного.
— Я хочу натереть ему виски, — повторила сестра Гиацинта. — Помогите мне.
В эту минуту вагон сильно качнуло, и больной от толчка упал вниз лицом.
— Ах, боже мой! Помогите мне, поднимите его!
Больного подняли, он был мертв. Пришлось посадить его в угол, прислонив спиной к перегородке. Он сидел прямо, застывший, окоченевший, и только голова его слегка качалась от каждого толчка. Поезд мчался дальше с тем же громыханьем, а паровоз, видно, от радости, что путь подходит к концу, пронзительно свистел, прорезая безмолвие ночи ликующими фанфарами.
Прошли полчаса, которым, казалось, не будет конца, — и вот путешествие с мертвецом окончилось. Две крупные слезы скатились по щекам сестры Гиацинты; сложив руки, она стала молиться. Весь вагон содрогался от ужаса перед страшным спутником, которого слишком поздно привезли к святой деве. Но надежда превозмогала муки, и хотя у несчастных, скученных в этом вагоне, вновь пробудились страдания, усугубляемые невероятной усталостью, торжественное вступление на землю чудес ознаменовалось радостной молитвой. Больные запели «Ave maris stella»; иные плакали от боли, иные выли, шум возрастал, и жалобы сменились
Мария вновь схватила руку Пьера своими дрожащими пальчиками.
— Ах, боже мой! Этот человек умер, а ведь я сама так боялась умереть, не доехав!.. И вот мы наконец прибыли.
Священник дрожал, как в лихорадке, так велико было его волнение.
— Вы должны исцелиться, Мария, и я тоже исцелюсь, если вы помолитесь за меня.
Паровоз свистел все громче в голубоватой мгле. Они приближались к цели, на горизонте светились огни Лурда. Весь вагон затянул песнопение о Бернадетте; то была приводящая в экстаз, бесконечная, одуряющая жалоба в шестьдесят куплетов, с припевом «Ave Maria».
ВТОРОЙ ДЕНЬ
На вокзальных часах, освещенных рефлектором, было двадцать минут четвертого. Под навесом платформы, длиною в сотню метров, взад и вперед шагали в ожидании людские тени. Вдали, в темных полях, виднелся лишь красный сигнальный огонь.
Двое шагавших остановились. Тот, что повыше, преподобный отец Фуркад, крепкий шестидесятилетний старик в черной пелерине с длинным капюшоном, священник общины Успения, ведавший всенародным паломничеством, приехал накануне. Своей красивой головой, властным взглядом светлых глаз и густой седеющей бородой он напоминал военачальника, пламенно стремящегося к победе. Он слегка волочил ногу, скованную внезапным приступом подагры, и опирался на плечо своего спутника, доктора Бонами; врач, приземистый человек с гладко выбритым, спокойным лицом, тусклыми, мутными глазами и крупным носом, работал в бюро регистрации исцелений.
— Что, белый поезд сильно опаздывает, сударь? — спросил отец Фуркад начальника станции, выбежавшего из служебной комнаты.
— Нет, ваше преподобие, самое большее на десять минут. Он будет здесь в половине четвертого… Но меня беспокоит поезд из Байонны, он должен был уже пройти.
И он побежал отдать какое-то распоряжение, а затем вернулся; это был худой, нервный и беспокойный человек; во время больших паломничеств его охватывало лихорадочное возбуждение, он круглые сутки оставался на ногах. В то утро, помимо обычной работы, он должен был принять восемнадцать поездов, более пятнадцати тысяч пассажиров. Серый и голубой поезда, вышедшие первыми из Парижа, уже прибыли в положенное время. Но опоздание белого поезда осложняло положение, тем более что ничего не было известно и о прибытии экспресса из Байонны; естественно поэтому, что начальнику станции приходилось зорко следить за всем, что происходит, и держать весь персонал наготове.
— Значит, через десять минут? — повторил отец Фуркад.
— Да, через десять минут, если путь будет свободен! — бросил на бегу начальник станции, устремляясь на телеграф.
Священник и доктор возобновили прогулку. Они удивлялись, как в такой суете не случалось серьезных аварий. Раньше здесь царил совершенно невероятный беспорядок. Отец Фуркад вспомнил первое паломничество, которое он организовал в 1875 году: ужасное, бесконечное путешествие, без подушек и тюфяков, с полумертвыми больными, которых нечем было привести в чувство; а затем, по приезде в Лурд, беспорядочная высадка, причем для больных ничего не было приготовлено — ни лямок, ни носилок, ни колясок. Теперь же существовала мощная организация, больных ожидали больницы, их не приходилось укладывать на солому под навесом. Но какую встряску переживали эти несчастные! Какая сила воли влекла верующих к чудесному исцелению! И священник ласково усмехался, говоря о своем детище.
— Сколько было у вас паломников в прошлом году?
— Около двухсот тысяч. Эта средняя цифра удерживается… В год, когда праздновали увенчание пресвятой богородицы, их понаехало тысяч пятьсот. Но это был исключительный случай, пришлось вести усиленную пропаганду. Конечно, такую уйму людей можно собрать лишь однажды.