Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

«Вкладчик оползня…»

Вкладчик оползня, соучастник обвала, современник конца времен, ничего тебя не миновало из коллизий и перемен. В каждой драке тебя драли, в каждой битве тебя били. Трали-вали? Нет, вали-трали? Вот как именно жили-были. От царапин, шрамов, увечий, от морозов и от жары облик выработан человечий. Он не канул в тартарары. Обстоятельства убогие не сильнее твоих идей. И глаза у тебя глубокие, как у всех хороших людей.

«Начинается расчет со Сталиным…»

Начинается расчет со Сталиным, и — всерьез. Без криков и обид. Прах его, у стен Кремля оставленный, страх

пускай колеблет и знобит. Начинается спокойный долгий и серьезный разговор. Пусть ответит наконец покойник, сумрачно молчавший до сих пор. Нет, не зря он руган был и топтан. Нет, не зря переменил жилье. Монолог обидчивый закончен. Хор народа говорит свое.

ВСКРЫТИЕ МОЩЕЙ

Когда отвалили плиту, смотрели на полую бездну — в бескрайнюю пустоту — внимательно и бесполезно. Была пустота та пуста. Без дна была бездна, без края, и бездна открылась вторая в том месте, где кончилась та. Так что ж, ничего? Ни черта. Так что ж? Никого? Никого — ни лиц, ни легенд, ни событий. А было ведь столько всего: надежд, упований, наитий. И вот — никого. Ничего. Так ставьте скорее гранит, и бездну скорей прикрывайте, и тщательнее скрывайте тот нуль, что бескрайность хранит.

«Мариэтта и Маргарита…»

Мариэтта и Маргарита и к тому же Ольга Берггольц — это не перекатная голь! Это тоже не будет забыто. Не учитывая обстановки в данном пункте планеты Земли, надевали свои обновки, на прием в правительство шли. Исходили из сердобольности, из старинной женской вольности, из каких-то неписаных прав, из того, что честный прав. Как учили их уму-разуму! Как не выучили ничему! Никогда, совершенно, ни разу! Нет, ни разуму, ни уму! Если органы директивные, ощутив побужденья активные повлиять на наш коллектив или что-то еще ощутив, созовут нас на собеседованье, на банкет нас пригласят, вновь услышится это сетованье, эти вопли зал огласят. Маргарита губы подмажет и опять что-нибудь да скажет. Мариэтта, свой аппарат слуховой отключив от спора, вовлечет весь аппарат государственный в дебри спора. Ольга выпьет и не закусит, снова выпьет и повторит, а потом удила закусит, вряд ли ведая, что творит, что творит и что говорит. Выступления их неуместные не предупредить, как чуму, а писательницы — известные! А не могут понять что к чему!

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ

Минуя свое прямое начальство, минуя следующее начальство, минуя самое большое, обращаюсь с открытой душою прямо к читателю. Товарищ читатель, купивший меня за незаметную для бюджета сумму, но ждущий от поэта поддержки внутреннего огня. Товарищ читатель! Я остался таким, как был. Но я — устал. Не то чтобы вовсе излетался, но полклубка уже размотал. Как спутник, выпущенный на орбиту труда и быта, скоро в верхний слой атмосферы войду. И по-видимому — сгорю. Но то, что я говорю, быть может, не будет сразу забыто. Не зря я копался в своем языке. Не зря мое время во мне копалось: старый символ поэзии — парус — год или два я сжимал в руке. Год или два те слова, что я писал, говорила Москва. Оно отошло давным-давно, время, выраженное мною, с его войною и послевойною Но, как в хроникальном кино, то, что снято, то свято. Вечность даже случайного взгляда, какие-то стороны, грани, края запечатлели пленка и я. Храните меня в Белых Столбах, в знаменитом киноархиве, с фильмами — хорошими и плохими с песней, почему-то забытой в губах.

«Категориальное мышление…»

Категориальное мышление, делящее население на четыре сорта или пять, объявляется опять. Между тем сортов гораздо больше, я неоднократно замечал: столько же, сколько поляков в Польше, в Англии, к примеру, англичан. И любая капля в море громко заявляет о своем личном, собственном, отдельном горе, воплем оглашает окоем. И любая личная трагедия катастрофе мировой равна, и вина пред личностью — вина перед человечеством, не менее. Общества и личности пропорции обобщать и упрощать почти то же, что тащить и не пущать. Так отбросим прочь мегаломанию, заменив ее совсем эрой поголовного внимания всех ко всем.

ЗАПЛАНИРОВАННАЯ НЕУДАЧА

Крепко надеясь на неудачу, на неуспех, на не как у всех, я не беру мелкую сдачу и позволяю едкий смех. Крепко веря в послезавтра, твердо помню позавчера. Я не унижусь до азарта: это еще небольшая игра. А вы играли в большие игры, когда на компасах пляшут иглы, когда соборы, словно заборы, падают, капителями пыля, и полем, ровным, как для футбола, становится городская земля? А вы играли в сорокаградусный мороз в пехоту, вжатую в лед, и крик комиссара, нервный и радостный: — За Родину! (И еще кой за что!) Вперед! Охотники, рыбаки, бродяги, творческие командировщики с подвешенным языком, а вы тянули ваши бодяги не перед залом — перед полком?

«Воспитан в духе жадной простоты…»

Воспитан в духе жадной простоты с ее необходимостью железной, я трачу на съедобное, полезное, а Таня любит покупать цветы. Цветок — он что? Живет не больше дня, от силы два. А после он завянет. Но Таня молча слушает меня — любить цветы она не перестанет. Вдруг тень ее мелькает на стене. Вдруг на столе горячий светик вспыхнет. И что-то засветилося во мне: цветок, цветок, цветок пришел ко мне — на малое великое подвигнет.

«Сласть власти не имеет власти…»

Сласть власти не имеет власти над власть имущими, всеми подряд. Теперь, когда объявят: «Слазьте!» — слезают и благодарят. Теперь не каторга и ссылка, куда раз в год одна посылка, а сохраняемая дача, в энциклопедии — столбцы, и можно, о судьбе судача, выращивать хоть огурцы. А власть — не так она сладка седьмой десяток разменявшим. Ненашим угоди и нашим, солги, сообрази, слукавь. Устал тот ветер, что листал страницы мировой истории. Какой-то перерыв настал, словно антракт в консерватории. Мелодий — нет. Гармоний — нет. Все устремляются в буфет.

ОБОИ

Я в этот сельский дом заеду, как уж не раз случалось мне, и прошлогоднюю газету найду — обоем — на стене. Как новость преобразовалась! Когда-то юная была и жизнью интересовалась, а ныне на стену пошла. Приклеена или прибита, как ни устроили ее, она пошла на службу быта без перехода в бытие. Ее захваты и поджоги, случившиеся год назад, уже не вызывают шоки, смешат скорее, чем страшат. Совсем недавно было это: горит поджог, вопит захват. Захлебываясь, газеты об этом правду говорят. Но уши мира — привыкают, и очи мира — устают, и вот уже не развлекают былые правды их уют, и вот уже к стене тесовой или какой другой любой приклеен мир, когда-то новый, а ныне годный на обой.