Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

«Когда маячишь на эстраде…»

Когда маячишь на эстраде не суеты и славы ради, не чтобы за нос провести, а чтобы слово пронести, сперва — молчат. А что ж ты думал: прочел, проговорил стихи и, как пылинку с локтя, сдунул своей профессии грехи? Будь счастлив этим недоверьем. Плати, как честный человек, за недовесы, недомеры своих талантливых коллег. Плати вперед, сполна, натурой, без торгу отпускай в кредит тому, кто, хмурый и понурый, во тьме безмысленно сидит. Проси его поверить

снова, что обесчещенное слово готово кровью смыть позор. Заставь его ввязаться в спор, чтоб — слушал. Пусть сперва со злобой, но слушал, слышал и внимал, чтоб вдумывался, понимал своей башкою крутолобой. И зарабатывай хлопок — как обрабатывают хлопок. О, как легко ходить в холопах, как трудно уклоняться вбок.

«Умер человек, не собиравшийся»

Умер человек, не собиравшийся, не предполагавший умереть. Гром из тучи, над другим собравшейся, предпочел его с земли стереть. Шел он, огибая и минуя, уклоняясь, ускользая, шел, но судьбу ничто не обмануло, и чужой конец его нашел. В долгий ящик, в длинный ящик гроба сунуты надежды и дела. Как надежного он жаждал крова! Как ему могила подошла.

«Самоубийство — храбрость труса…»

Самоубийство — храбрость труса, а может быть — и просто храбрость, когда ломается от груза сухих костей пустая дряблость. Самоубийство — это бегство, но из тюрьмы в освобожденье, всех клятв — и юности и детства — одним ударом — исполнение. Одним рывком — бросок в свободу, минуя месяцы и годы, минуя все огни и воды и медные трубопроводы. Самоубийства или войны, на мостовой или в больнице — у мертвецов всегда спокойны, достойны и довольны лица.

ПОРЯДОК

А Блока выселили перед смертью. Шло уплотнение, и Блока уплотнили. Он книги продавал и перелистывал, и складывал, и перевязывал. Огромную, давно неремонтированную и неметеную квартиру жизни он перед смертью вымыл, вымел, вымерял, налаживал и обревизовал. Я помню стол внезапно умершего поэта Николая Заболоцкого. Порядок был на письменном столе. Все черновое было уничтожено. Все беловое было упорядочено, перепечатано и вычитано. И черный, торжественный, парадный костюм, заказанный заранее, поспел в тот день. Растерянный портной со свертком в дрогнувших руках смотрел на важного, спокойного поэта Николая Алексеевича, в порядке, в чистой глаженой пижаме лежащего на вымытом полу. Порядок!

«Самоубийцы самодержавно…»

Самоубийцы самодержавно, без консультаций и утверждении, жизнь, принадлежащую миру, реквизируют в свою пользу. Не согласовав с начальством, не предупредив соседей, не выписавшись, не снявшись с учета, не выключив газа и света, выезжают из жизни. Это нарушает порядок, и всегда нарушало. Поэтому их штрафуют, например, не упоминают в тех обоймах, перечнях, списках, из которых с такой охотой удирали самоубийцы.

МЫ С БОГОМ

Когда наконец докажется существованье бога и даже местоположенье, координаты его — одновременно выяснится, что толку с него — немного, а если сказать по совести, то вовсе всего-ничего. Окажется: бог сам по себе, а мы, точно так же, сами по себе. У нас — своя забота. У бога работа своя. И ничего не изменится в его судьбе и в нашей судьбе. Лишь резче обозначатся его и наши края. И станет еще прохладнее в холодной междупланетности. И станет еще нахальнее на наших материках, когда наконец окажется, что нечего богу нам нести, окажется, что оказываемся мы с богом — в дураках.

«Пляшем, как железные опилки…»

Пляшем, как железные опилки во магнитном поле по магнитной воле, по ее свирели и сопилке. То попляшем, то сойдемся в кучки: я и остальные. Полюса стальные довели до ручки. Слишком долго этот танец, это действо длилось. Как ни осознай необходимость, все равно свободою не станет. То, что то заботой, то работой было в бытии, в сознании, даже после осознания не становится свободой. Известкует кости или вены, оседает, словно пыль на бронхи, а свобода — дальняя сторонка, как обыкновенно.

«Везло по мелочам…»

Везло по мелочам и поздно или рано то деньги получал, то заживала рана. По мелочам везло, счастливилось, бывало. Но мировое зло росло, не убывало. Выигрывался день, проигрывалась вечность, а тлен и дребедень приобретали вещность, и чепуха росла, и ерунда мужала — до мирового зла, до мирового жала. Зарок, что с детства дал, мог вызвать только жалость: в сраженьях побеждал, но войны продолжались. Наверное, не мне достанется удача в той победить войне и ту решить задачу.

«Что-то дробно звенит в телефоне…»

Что-то дробно звенит в телефоне: то ли техника, то ли политика. Также долг подключался ко мне. То в долге, а то и в законе, перечитанном по листику, то — в четырехлетней войне. Долг — наверно, от слова «долго» — долог, истов, прям, остер, как сектант такого толка, что за веру идет на костер. Долг. Звуки похожи на гонг. На звонок сухой, короткий. А висит на тебе колодкой. Почему? Не возьму я в толк. Долг в меня, наверное, вложен, вставлен, как позвоночный столб. Неужели он ложен, ложен, мой долг, этот долг?

«Я связан со временем…»

Я связан со временем, с годом — двумя, с двумя с половиной годами. А их и не ждали, идущих гремя, не думали, не гадали. Никто не готовился. Я был готов к пришествию этих гремучих годов. Года отгремели, а я еще год, как эхо годов отгремевших, шумел, словно эхо отобранных льгот, на что-то надеялся, мешкал. Потом это все позабылось, прошло и нумером в опись архивов вошло.