Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

«Лезвий бритвенных в Пуле нету…»

Лезвий бритвенных в Пуле нету, в Пуле, в той, что в конце планеты. На околице дальней земли отвечают: не завезли. Ликование в частных цирюльнях. Размышления в местном листке. Лезвий нет! Пока мечут перуны, правлю сточенные на руке. А по Пуле идут туристы. В их глазах озлобленье и суд. Триста западных немцев. Триста австрияков по Пуле идут. Мы одни на земле югославской, в отдаленьи от нашей земли, с пониманьем встречаем и лаской это робкое «не завезли».

«Человек на развилке путей…»

Человек на развилке путей прикрывает газетой глаза, но куда он свернет, напечатано в этой газете. То ли

просто без всяких затей, то ли в виде абстрактных идей, но куда он свернет, напечатано в этой газете. Он от солнца глаза заслонил. Он давно прочитал и забыл. Да, еще на рассвете. На развилке пред ним два пути, но куда ему все же идти, напечатано в этой газете.

«Переехало, раздавило…»

Переехало, раздавило, словно кошку вдавило в шоссе. Это что, лавина? Лавина. Все — лавины! Оползни все. Время! Это так называется. Та эпоха, что после моей. Надвигается, насувается что-то вроде хребтов и морей. Время. Осыпь недель и столетий, а минут и секунд обвал. Нет, не раз, не другой, не третий я под временем побывал. Мне глаза позапорошило. Перепонки рвануло в ушах. Старый, словно Клим Ворошилов, поднимаюсь и делаю шаг. И кадык у меня играет, пробиваясь куда-то вовне, и весь зал слеза пробирает, и весь зал на моей стороне.

«Я целые годы свои забыл…»

Я целые годы свои забыл: что делал, где был. Конечно, если подумаю — вспомню, пробелы восполню. Да только не хочется воспоминать, приятнее перескочить через это, а старые годы скорее сминать, как старые газеты. Но все-таки было несколько дней, когда я был смелей и умней своих природных возможностей, работал сверх личных мощностей. И все слова, словно бабочки белые, летели только к моей свече, и жизнь краснела как вишня спелая, сидела соколом на плече. Я шел и слушал щелк соловья, певшего для меня соловейка. А личная победа моя впадала, как струйка, в победу века. Давайте не будем держать в уме дни остальные серо-стальные, а только звонкие, цветные, ручьями гласящие: конец зиме! Давайте выбросим из головы пасмурных дней сумрак и вспомним горящие, как окна Москвы в вечернее время суток.

«Спешит закончить Эренбург…»

Спешит закончить Эренбург свои анналы, как Петр — закончить Петербург: дворцы, каналы. Он тоже строит на песке и на болоте по любопытству, по тоске и по охоте. По непреодолимости воспоминаний и по необходимости их воплощений, и по неутомимости своих желаний и по неотвратимости своих свершений.

«А что же все-таки, если бог…»

А что же все-таки, если бог и в самом деле есть? Я прожил жизнь, не учитывая, что он, быть может, есть. Если он есть, он учтет то, что я его не учел: все смешки и насмешки мои, все грешки и спешки мои. Что же мне делать, если бог в самом деле есть? Он присмотрелся, наверно, ко мне. Он меня взвесил и учел. Вряд ли он позабыл, что я его отрицал. Вряд ли он меня простил, если он все-таки есть.

«Человек подсчитал свои силы…»

Человек подсчитал свои силы, перерыл мошну и суму. От небесной, мучительной сини стало ясно и просто ему. Не удачу, а неудачу демонстрирует верный итог. Не восполнить ему недостачу: захотел бы и все же не смог. Он не только не может — не хочет дело делать, слова лопотать. Пусть отныне кто хочет хлопочет. Он не станет теперь хлопотать. От последней решительной ясности начихать ему на опасности, и какое-то — вроде тепла наполняет сосуды и вены, оттого что была и сплыла жизнь. Сплыла, как обыкновенно.

ВЫДЕРЖКА

Плакал старый сановник, узнав про инфаркт, не тогда, когда внутренней финкой резнули, а тогда, когда дети с женою заснули и за окнами стих торопливый Арбат. Боль была такова, что ни чин, ни права и ни личные связи в аптечной конторе исчерпать, а не то чтобы сжечь, это море не могли. Боль была велика, как Москва. Но старинная выдержка лет тридцати заседаний и сессий, речей и молчания помогла, пособила осилить отчаяние и по этой тропе осторожно пройти. Улыбаясь от бедствия, словно казах, словно Азия перед зиянием бездны, вел себя как обычно — спокойно, любезно у семьи, у сиделки, у всех на глазах. Личный опыт и знанье того, что нельзя и что все-таки можно, и былая закалка помогли этот день, извиваясь, скользя, перейти, пережить, впрочем — шатко и валко. Но сейчас он остался один. Он закрыл голубые глаза, впал во сны или в думы. Шум семьи вскоре стих. Шум беды, ее крик, плеск покрыл, перекрыл маловажные шумы. Ливень середь полей в сердцевине беды! в урагане недоли! в потоке несчастья! И тогда он заплакал: от боли отчасти и отчасти от мысли: напрасны труды. Да, напрасны усилия долгого дня и деяния жизни короткой напрасны. Это — ясно. А прочее было неясно и ненужно. И смерть надвигалась звеня. Значит, вот как приходит! Густеющий звон, колокольный, набатный, нет, гуще и слаще. Он последним усильем из гущи и чащи вылез. Снялся с учета и выскочил вон.

БАЛЛАДА О ДОГМАТИКЕ

— Немецкий пролетарий не должон! — Майор Петров, немецким войском битый, ошеломлен, сбит с толку, поражен неправильным развитием событий. Гоним вдоль родины, как желтый лист, гоним вдоль осени, под пулеметным свистом майор кричал, что рурский металлист не враг, а друг уральским металлистам. Но рурский пролетарий сало жрал, а также яйки, млеко, масло, и что-то в нем, по-видимому, погасло, он знать не знал про классы и Урал. — По Ленину не так идти должно! — Но войско перед немцем отходило, раскручивалось страшное кино, по Ленину пока не выходило. По Ленину, по всем его томам, по тридцати томам его собрания. Хоть Ленин — ум и всем пример умам и разобрался в том, что было ранее. Когда же изменились времена и мы — наперли весело и споро, майор Петров решил: теперь война пойдет по Ленину и по майору. Все это было в марте, и снежок выдерживал свободно полоз санный. Майор Петров, словно Иван Сусанин, свершил диалектический прыжок. Он на санях сам-друг легко догнал колонну отступающих баварцев. Он думал объяснить им, дать сигнал, он думал их уговорить сдаваться. Язык противника не знал совсем майор Петров, хоть много раз пытался. Но слово «класс» — оно понятно всем, и слово «Маркс», и слово «пролетарий». Когда с него снимали сапоги, не спрашивая соцпроисхождения, когда без спешки и без снисхождения ему прикладом вышибли мозги, в сознании угаснувшем его, несчастного догматика Петрова, не отразилось ровно ничего. И если бы воскрес он — начал снова.

ВЕДРО МЕРТВЕЦКОЙ ВОДКИ

…Паек и водка. Водки полагалось сто грамм на человека. Итак, паек и водка выписывались старшине на списочный состав, на всех, кто жил и потому нуждался в пайке и водке для жизни и для боя. Всем хотелось съесть положенный паек и выпить положенную водку до боя, хотя старшины распространяли слух, что при раненьи в живот умрет скорее тот, кто съел паек. Все то, что причиталось мертвецу и не было востребовано им при жизни, — шло старшинам. Поэтому ночами, после боя, старшины пили. По должности, по званию и по веселому характеру я мог бы рассчитывать на приглашение в землянку, где происходили старшинские пиры. Но после боя очень страшно слышать то, что говорят старшины, считая мертвецов и умножая их цифру на сто, потому что водки шло по сто грамм на человека. …До сих пор яснее голова на то ведро мертвецкой водки, которую я не распил в старшинском блиндажике зимой сорок второго года.