Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

«Смолоду и сдуру…»

Смолоду и сдуру — мучились и гибли. Зрелость это — сдула. Годы это — сшибли. Смолоду и сослепу тыкались щенками. А теперь-то? После-то? С битыми щеками? А теперь-то нам-то гибнуть вовсе скушно. Надо, значит — надо. Нужно, значит — нужно. И толчется совесть, словно кровь под кожей. Зрелость или псовость — как они похожи.

«Эпоха закончилась. Надо ее описать…»

Эпоха закончилась. Надо ее описать. Ну, пусть не эпоха — период, этап, но надо его описать, от забвенья спасать, не то он забудется. Не то затеряют его, заровняют его, он прочерком, пропуском станет, и что-то — в ничто превратится. И ничего в истории из него не застрянет. Этап — завершился. А я был в начале этапа. Я видел

его замечательную середину и ту окончательную рутину, в которой застряли от ездового до штаба все. Я прожил этап не единоличником, частником: свидетелем был и участником был. Возможно, что скажут теперь — соучастником. Действительно, я отвечаю не меньше других. А что ж! Раз эпоха была и сплыла — и я вместе с нею сплыву неумело и смело. Пускай меня крошкой смахнут вместе с ней со стола, с доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие мела.

«Интересные своеобычные люди…»

Интересные своеобычные люди приезжают из Веси, и Мери, и Чуди,  приспосабливают свой обычай к современным законам Москвы или нрав свой волчий и бычий тащат, не склонив головы. И Москва, что гордилась и чудом и мерой, проникается Чудью и Мерей. Вся Москва проникается Весью от подвалов и до поднебесья. И из этой смеси в равной мере Москвы и Веси, в равной мере Москвы и Мери возникает чудо из Москвы и Чуди.

«Поумнели дураки, а умники…»

Поумнели дураки, а умники стали мудрецами. Глупости — редчайшие, как уники. Сводятся везде концы с концами. Шалое двадцатое столетье, дикое, лихое, вдруг напоминает предыдущее — тихое такое. Может быть, оно утихомирится в самом деле? Перемен великая сумятица на пределе. Может, войн и революций стоимость после сверки и проверки к жизни вызовет благопристойность девятнадцатого века.

«Я вдруг заметил, что рассказы…»

Я вдруг заметил, что рассказы — история вслед за историей не слушаются, а точнее, не слышатся аудиторией. Родители, сироты, вдовы устали от всего такого: от пораженья возле Гдова и от победы возле Пскова. Их память не сопоставлялась с одическими восклицаньями, а жажда их не утолялась бряцаньями и прорицаньями. Война штабов, война умов, сказания о взятых замках не доходили до домов, до фотографий в черных рамках. Но лучшей музыкой как будто звучали справки жестяные: во что одеты, как обуты солдаты, их бойцы родные. Переплывали реки с ними, терпели зиму, лета ждали — и с кадровыми, и с приписными, — и гордо вешали медали. И сводку слушали, и водку внутрь принимали граммов по сту, и на прямую шли наводку, дивясь сноровке и упорству.

ВОСПОМИНАНИЕ О ПАВЛЕ КОГАНЕ

Разрыв-травой, травою повиликой ……………………………………… мы прорастем по горькой, по великой по нашей кровью политой земле. (Из несохранившегося стихотворения Павла Когана)

Павел Коган, это имя уложилось в две стопы хорея. Больше ни во что не уложилось. Головою выше всех ранжиров на голову возвышался. Из литературы, из окопа вылезала эта голова. Вылезала и торчала с гневными веселыми глазами, с черной, ухарской прической, с ласковым презрением к друзьям. Павел Коган взваливал на плечи на шестнадцать килограммов больше, чем выдерживал его костяк, а несвоевременные речи — гордый, словно Польша, — это почитал он за пустяк. Вечно преждевременный, навечно довременный и послевременный Павел не был своевременным, конечно. Впрочем, это он и в грош не ставил. Мало он ценил все то, что ценим, мало уважал, что уважаем. Почему-то стал он этим ценен и за это обожаем. Пиджачок. Рубашка нараспашку. В лейтенантской форме не припомню… В октябре, таща свое раненье на плече (сухой и жесткой коркой), прибыл я в Москву, а назначенье новое, на фронт, — не приходило. Где я жил тогда и чем питался, по каким квартирам я скитался, это — не припомню. Ничего не помню, кроме сводок. Бархатистый голос, годный для приказов о победах, сладостно вещал о пораженьях. Государственная глотка объявляла горе государству. Помню список сданных нами градов, княжеских, тысячелетних… В это время встретились мы с Павлом и полночи с ним проговорили. Вспоминали мы былое, будущее предвкушали и прощались, зная: расстаемся не на день-другой, не на год-другой, а на век-другой. Он писал мне с фронта что-то вроде: «Как лингвист, я пропадаю: полное отсутствие объектов». Не было объектов, то есть пленных. Полковому переводчику (должность Павла) не было работы. Вот тогда-то Павел начал лазать по ночам в немецкие окопы за объектами допроса. До сих пор мне неизвестно, сколько языков он приволок. До сих пор мне неизвестно, удалось ему поупражняться в формулах военного допроса или же без видимого толка Павла Когана убило. В сумрачный и зябкий день декабрьский из дивизии я был отпущен на день в городок Сухиничи и немедля заказал по почте все меню московских телефонов. Перезябшая телефонистка раза три устало сообщала: «Ваши номера не отвечают», а потом какой-то номер вдруг ответил строчкой из Багрицкого: «…Когана убило».

«Снова дикция — та, пропитая…»

Снова дикция — та, пропитая, и чернильница — та, без чернил. Снова зависть и стыд испытаю, потому что не я сочинил. Снова мне — с усмешкой, с насмешкой, с издевательством, от души скажут — что ж, догоняй, не мешкай, хоть когда-нибудь так напиши. В нашем цехе не учат даром! И сегодня, как позавчера, только мучат с пылом и с жаром наши пьяные мастера. Мучат! — верно, но также — учат. Бьют! Но больше за дело бьют. Объясняют нам нашу участь, оступиться в нее не дают. Не намного он был меня старше, но я за три считал каждый год. При таком, при эдаком стаже сколько прав у него, сколько льгот! Пожелтела, поблекла кожа — и ухмылка нехороша. С бахромою на брюках схожа пропитая его душа. Все равно я снимаю шапку, низко кланяюсь, благодарю, уходя по ступеням шатким, тем же пламенем смрадным горю.

«Сельвинский — брошенная зона…»

Сельвинский — брошенная зона геологической разведки, мильон квадратных километров надежд, оставленных давно. А был не полтора сезона, три полноценных пятилетки, вождь из вождей и мэтр из мэтров. Он нем! Как тех же лет кино. Кино немое! Эту пленку до Марса можно растянуть, да только некому и некогда и ни к чему ее тянуть. Кино немое! Онемевшее давным-давно, когда к экранам звуковое шумливо ринулось кино. Я лекции за ним записывал. Он выставлял отметки мне. От мнения его зависело, обедал я или же не. Но ситуация — иная: уроки сам теперь даю, Сельвинского не вспоминаю и каждый день обедаю. Да, демон отлетался. Маршал отвоевался. Стих муссон. Увидит и рукою машет, сердечно радуется он. А я душевно и сердечно рад, что он рад. Рад, что он бодр. Рад, что безбедно и беспечно он сыт, одет, обут и горд. Пять строк в истории всемирной, листок — в истории родной поэзии. Лукав, как мирный чеченец. (Правильней: «мирной».) Раздумчив, напряжен, обидчив, в политике довольно сбивчив, в поэтике отлично тверд, одет, обут, и сыт, и горд. Учитель! К счастью ль, к сожаленью, учился — я, он — поучал. А я не отличался ленью. Он многое в меня вкачал. Он до сих пор неровно дышит к тому, что я в стихах толку. Недаром мне на книгах пишет: любимому ученику. По воле или по неволе мы эту дань отдать должны. Мы не вольны в семье и в школе, в учителях мы не вольны. Учение: в нем есть порука взаимная, как на войне. Мы отвечаем друг за друга. Его колотят — больно мне.

«Было много жалости и горечи…»

Было много жалости и горечи. Это не поднимет, не разбудит. Скучно будет без Ильи Григорьича. Тихо будет. Необычно расшумелись похороны: давка, драка. Это все прошло, а прахам поровну выдается тишины и мрака. Как народ, рвалась интеллигенция. Старики, как молодые, выстояли очередь на Герцена. Мимо гроба тихо проходили. Эту свалку, эти дебри выиграл, конечно, он вчистую. Усмехнулся, если поглядел бы ту толпу горючую, густую. Эти искаженные отчаяньем старые и молодые лица, что пришли к еврейскому печальнику, справедливцу и нетерпеливцу, что пришли к писателю прошений за униженных и оскорбленных. Так он, лежа в саванах, в пеленах, выиграл последнее сражение.

«Покуда полная правда…»

Покуда полная правда как мышь дрожала в углу, одна неполная правда вела большую игру. Она не все говорила, но почти все говорила: работала, не молчала и кое-что означала. Слова-то люди забудут, но долго помнить будут качавшегося на эстраде — подсолнухом на ветру, добра и славы ради затеявшего игру. И пусть сначала для славы, только потом — для добра. Пусть написано слабо, пусть подкладка пестра, а все-таки он качался, качался и не кончался, качался и не отчаивался, каялся, но не закаивался.