Собрание сочинений. Т. 22. Истина

Золя Эмиль

Несмотря на раскаты грома, предвещавшие близкую грозу, Марк с великим усердием продолжал преподавать. Отныне Давид взял дело брата в свои руки, и Марк ждал момента, когда сможет ему помочь своим свидетельством. Он еще никогда так самоотверженно не отдавался любимому делу, желая воспитать из своих учеников правдивых и честных людей; совершившаяся у него на глазах чудовищная несправедливость пробудила в нем новый пыл, и он стал еще ревностнее служить великому идеалу человеческой солидарности. В разговоре с Женевьевой он никогда не касался их разногласий, был с ней очень внимателен и ласков, делая вид, что всецело поглощен мелочами, имеющими такое значение в повседневной жизни. Но Женевьева, возвращаясь домой от бабушки, нервничала и раздражалась; ее неприязнь к Марку все возрастала, — видимо, его враги смущали ее всякими небылицами. Ему не всегда удавалось избегнуть столкновений, которые становились все более ожесточенными.

Однажды

вечером тяжелая ссора разгорелась по поводу несчастного Феру. Днем Марк узнал трагическую новость: Феру был убит, сержант, против которого он взбунтовался, уложил его выстрелом из револьвера. Марк пошел к его вдове, обезумевшей от горя; она сетовала на горькие напасти и желала смерти себе и двум младшим дочерям, — старшая уже умерла, избавилась от страданий. То была жуткая и неизбежная развязка, — бедного и презираемого всеми учителя ожесточили и довели до открытого возмущения; его прогнали с места, он дезертировал, не желая уплачивать в казарме долг, который частично погасил в школе; затем, побежденный голодом, откликнулся на отчаянный призыв семьи, вернулся и тут же был насильно взят в армию; и кончилось тем, что его застрелили, как бешеного пса, там, под пламенеющим небом, после пыток в дисциплинарном батальоне. При виде рыдающей женщины и ее отупевших от лишений дочек, этих доведенных до отчаяния жертв социальной несправедливости, Марк был охвачен глубоким состраданием и испытывал гневный протест.

Он не мог успокоиться до вечера и, забывшись, заговорил с Женевьевой, которая задержалась в общей комнате, перед тем как уйти к себе, в соседнюю комнатку, где она спала теперь отдельно.

— Ты слышала новость? В алжирском батальоне, где находился несчастный Феру, вспыхнул какой-то бунт, и сержант раздробил ему голову выстрелом из пистолета.

— Вот как!

— Я видел сегодня госпожу Феру, она едва не лишилась рассудка… Это просто умышленное, заранее подстроенное убийство. Не знаю, будет ли сегодня спокойно спать генерал Жарус, который проявил такую бессердечность. И его руки запачканы кровью бедного, свихнувшегося Феру, которого превратили в хищного зверя.

Эти слова как будто задели Женевьеву, и она резко ответила:

— Есть из-за чего терять сон генералу — Феру и не мог иначе кончить!

Марк промолчал, но с негодованием махнул рукой. Он пожалел, что упомянул о возлюбленном духовном сыне отца Крабо, генерале Жарусе, которого одно время даже намечали главой военного переворота. Этот вояка слыл бонапартистом, обладал представительной внешностью, строго обращался с подчиненными, но, в сущности, был весельчаком, любил вино и девиц, что, впрочем, не портило его карьеры; с ним даже повели переговоры, но вскоре оставили его в покое, — он оказался непроходимо глуп. И все же церковь с ним нянчилась, — на худой конец и он мог пригодиться.

— Ведь мы знали, как Феру жили в Морё, — осторожно начал Марк, — как они были бедны, замучены заботами и трудом, ютились в развалившейся школе, и сейчас при мысли об этом человеке — учителе, которого преследовали и пристрелили, как бешеного волка, у меня сердце обливается кровью и мне больно до слез.

Женевьева была растрогана, гнев ее сменился нервным возбуждением, и она заплакала.

— Ты, конечно, считаешь меня бессердечной, я это вижу. Раньше ты называл меня дурой, а теперь готов назвать злюкой. Подумай сам, разве можем мы любить друг друга, если ты относишься ко мне как к скверной и недалекой женщине?

Пораженный возбуждением жены, Марк попытался ее успокоить, он не мог себе простить, что вызвал такой взрыв. Но она ничего не хотела слушать.

— Нет, нет, между нами все кончено. Раз ты с каждым днем все больше меня ненавидишь, то лучше всего расстаться сейчас, а то дело плохо кончится.

Она порывисто встала, ушла в свою спаленку, резко повернув два раза ключ в замке. Марк стоял в отчаянии, глядя на запертую дверь, и глаза его увлажнились. До сих пор дверь оставалась всю ночь отворенной, супруги переговаривались и были как бы вместе, хотя и спали врозь. Но вот пришло время полного разобщения, муж и жена становились чужими друг другу.

Теперь Женевьева каждый вечер запирала на ночь дверь своей комнаты. Когда это вошло в привычку, она стала показываться Марку всегда одетой и причесанной, как будто стеснялась малейшей небрежности в туалете. Она была на седьмом месяце беременности и под этим предлогом прекратила супружеские отношения. По мере того как приближались роды, у Женевьевы усиливалось отвращение ко всякой ласке, мимолетному прикосновению, она отстранялась с недовольным и встревоженным видом, — от ее прежней любовной страстности и нежности не осталось и следа. Марк удивлялся и первое время относил это к ненормальностям, какими сопровождается иной раз беременность, впрочем, он безропотно подчинялся настроению жены и готов был терпеливо ожидать,

пока у нее пробудится желание. Но его удивление все возрастало, — он начал замечать, что она испытывает к нему настоящее отвращение, близкое к ненависти, а между тем он надеялся, что приближающиеся роды сблизят их, соединят еще теснее. При этом он все больше тревожился, так как знал, какая опасность таится в супружеских ссорах и недоразумениях, — пока мужчина и женщина соединяются в объятиях, они составляют одну плоть и разрыв немыслим, даже самые серьезные поводы для ссор исчезают ночью с первым поцелуем; но как только прекратятся супружеские отношения, происходит как бы негласный развод, малейшее недоразумение имеет роковые последствия, и уже невозможно примирение. Порой нас удивляет разлад в некоторых семьях, он кажется нам необъяснимым, между тем в основе всякого супружеского конфликта оказывается плотское разобщение, нарушение половой связи. Пока Женевьева страстно обнимала его, обожала и искала его ласк, Марк не страшился козней монахов, которые делали все, чтобы оторвать от него жену. Он знал, что она крепко к нему привязана, принадлежит ему и никакая сила не одолеет их великой любви. Но раз Женевьева его разлюбила, ее желание остыло, — его яростным противникам, пожалуй, удастся отнять ее у него. Видя, что она становится все холоднее, он чувствовал приближение катастрофы, и его сердце терзала жестокая тревога.

Одно обстоятельство пролило свет на поведение горячо любимой жены, которая, готовясь стать матерью, остыла к мужу. Марк узнал, что она переменила духовника и, отказавшись от добродушного аббата Кандьё, перешла к отцу Теодозу, настоятелю капуцинов, своего рода апостолу и непревзойденному режиссеру постановок с чудесами святого Антония Падуанского. Милейший кюре св. Мартена был для нее не тем горячим наставником, какого требовал ее болезненный религиозный пыл, и не мог насытить ее духовный голод; зато отец Теодоз, столь представительный, столь исполненный духовного рвения, вдоволь давал ей круто замешенного мистического хлеба, без которого она уже не могла обойтись. В действительности все решил отец Крабо, полностью распоряжавшийся старыми дамами: ему хотелось ускорить победу, подготовленную с таким искусством и терпением. Марк и не думал подозревать Женевьеву в пошлой интрижке с великолепным капуцином, этим смуглым Христом, чьи большие огненные глаза и курчавая борода вызывали восторг прихожанок, — для этого она была слишком горда и порядочна, обладала высоким чувством женского достоинства, какое проявляла даже в часы интимной близости, отдаваясь мужу всем существом. Но, и не заходя так далеко, разве нельзя было допустить, что растущее влияние отца Теодоза на молодую женщину отчасти объясняется властью красивого самца, чувственным обаянием мужчины, ставшего божеством и от имени всевышнего властно требующего беспрекословного повиновения?

Женевьева возвращалась к мужу после благочестивых бесед с духовником, и особенно после долгих часов, проведенных на исповеди, растерянная и трепещущая, — такой она никогда не приходила от аббата Кандьё. В ней, несомненно, зарождалась мистическая страсть, вызванная потребностью в любви и заменявшая теперь супружеские ласки, — странное смятение чувств объяснялось беременностью. Возможно, что монах запугивал коленопреклоненную у его ног будущую мать, внушая ей, что у нее в чреве дитя отверженного. Женевьева несколько раз с отчаянием заговаривала о злосчастном маленьком существе, которое должно родиться, и в словах ее сквозил ужас, какой иной раз испытывают беременные, воображая, что произведут на свет урода. Но даже если ребенок будет здоровым, как уберечь его в греховной обстановке, разве можно оставить его под кровом отца-богохульника? Этим до известной степени объяснялось, почему она прервала супружеские отношения. Женевьева, несомненно, каялась в том, что зачала от неверующего, и давала обет больше не иметь детей; ею овладела извращенная, исступленная страсть, которая ищет удовлетворения в потустороннем. И все же многое еще оставалось неясным, и Марк страдал от непонимания; он чувствовал, что любимая женщина ускользает от него и церковь понемногу завладевает ею, чтобы тем самым сломить его и помешать ему бороться за освобождение человечества.

Однажды, придя домой после долгого собеседования с отцом Теодозом, Женевьева сказала дочери, вернувшейся из школы:

— Сходи завтра в пять часов на исповедь к капуцинам. Если ты этого не сделаешь, тебя не допустят на уроки катехизиса.

У Женевьевы был измученный и восторженный вид. На этот раз Марк решительно вмешался. Хотя он и допустил, чтобы Луиза учила катехизис, однако до сих пор не позволял ей исповедоваться.

— Луиза не пойдет к капуцинам, — твердо заявил он. — Я во всем тебе уступал, дорогая, но на этот раз буду настаивать на своем.