Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Вытянувшись на цыпочках, он окинул взглядом Залу беатификаций, богато изукрашенную позолотой и фресками, с уходящим ввысь строгим потолком. Напротив входа, там, где обычно помещается алтарь, на низком помосте стоял папский трон — большое кресло с раззолоченной спинкой и ручками, обитое красным бархатом; позади двумя пурпурными крылами ниспадали складки красного бархатного балдахина. Но Пьера особенно удивила, поразила толпа, толпа, одержимая неистовством, страстью, дотоле им не виданной; он слышал громкое биение сердец, он видел глаза, с обожанием устремленные на пустой трон и как бы жаждавшие утолить лихорадку нетерпения, охватившую всех. Папский трон! Он ослеплял, он до потери сознания умилял этих благочестивых людей, точно золотой ковчег, куда, казалось, вот-вот снизойдет сам господь бог. В толпе были и принаряженные рабочие, ясноглазые, как дети, с восторженными огрубевшими лицами, и богатые дамы, одетые, согласно этикету, во все черное, бледные от священного трепета, обуреваемые неистовым желанием, и спесивые господа во фраках, в белых галстуках, преисполненные горделивой уверенности, что именно они спасают церковь и человечество. Кучка этих господ — множество черных фраков — особенно бросалась в глаза у папского престола: то были члены международного комитета, и во главе его пыжился барон де Фура — белобрысый человек лет пятидесяти, очень высокий, очень толстый, — который усердствовал, суетился, отдавал
Но внезапно Пьер заметил возле папского трона монсеньера Нани; завидев издалека молодого священника, тот стал делать знаки, чтобы он подошел; Пьер жестом скромно отклонил предложение, дав понять, что предпочитает остаться на месте, однако прелат настаивал, он послал служку и распорядился провести аббата через толпу. Когда наконец служка подвел к нему Пьера, Нани спросил:
— Почему вы не заняли свое место? Билет дает вам право находиться здесь, слева от престола его святейшества.
— Мне не хотелось беспокоить такое множество людей. И без того для меня большая честь…
— Нет, нет! Я не случайно предоставил вам это место. Я хочу, чтобы вы были в первом ряду, увидели всю церемонию, ничего не упустили.
Пьеру оставалось только поблагодарить. И тут он заметил, что многие кардиналы и прелаты из папской свиты уже стояли в ожидания по обе стороны престола. Однако Пьер тщетно искал среди них кардинала Бокканера, тот появлялся в соборе св. Петра и в Ватикане лишь по определенным дням, когда этого требовало выполнение служебных обязанностей. Зато аббат узнал среди присутствующих широкоплечего крепыша, краснолицего кардинала Сангвинетти, который громко разговаривал с бароном де Фура. Но вот подошел неизменно предупредительный монсеньер Нани и указал Пьеру на двух других сановников церкви, влияние которых соответствовало их высокому положению; то были кардинал-викарий — кургузый толстяк с лихорадочно пылавшим лицом честолюбца, и кардинал-секретарь — здоровенный, коренастый, топорный: романтический тип сицилийского разбойника, предавшегося гибкой и вкрадчивой церковной дипломатии. В стороне, чуть подальше, стоял главный пенитенциарий, молчаливый, болезненного вида человек с серым, изможденным лицом аскета.
Пробило двенадцать. Толпа радостно всколыхнулась, глубокая зыбь прокатилась из залы в залу. Но тревога оказалась напрасной: то были всего лишь служки, они потеснили толпу, освобождая проход для кортежа. Внезапно из глубины первой залы донеслись возгласы, они раздавались все громче, ближе. На этот раз показался кортеж. Сначала отряд швейцарской гвардии в обычной форме, с сержантом во главе; потом служители с носилками, одетые в красное; затем прелаты папской курии, среди них — четыре тайных камерария. И, наконец, окруженный двумя взводами нобилей в полупарадных мундирах, одиноко шествовал святейший папа, с тусклой улыбкой на устах, медлительным взмахом руки раздавая направо и налево благословения. С выходом папы доносившиеся из соседних зал клики неистового, почти безумного обожания, ворвались в Залу беатификаций; потрясенная толпа, склонившись под благословение хрупкой белой руки, упала на колени, и люди, как бы сраженные, раздавленные явлением самого божества, истово распростерлись на полу.
Захваченный общим порывом, Пьер вместе со всеми безвольно опустился на колени. О, всемогущество, неодолимая заразительность веры, грозное дыхание потустороннего мира, чья сила удесятеряется благодаря царственному величию и пышности, в которые облекает их римская церковь! Окруженный кардиналами и свитой, Лев XIII уселся на трон; наступила глубокая тишина, и церемония началась, согласно принятому уставу. Сначала, преклонив колена, заговорил какой-то епископ, повергший к стопам его святейшества моления всех верных чад христианской церкви. Затем выступил председатель комитета, барон де Фура; он стоя прочитал длинную речь, изложив в ней задачи и цели настоящего паломничества, глубокое значение которого он пояснял, представляя его как протест политический и религиозный одновременно. У этого толстяка был тонкий, пронзительный голос, скрежещущий, точно пила; барон возвестил, что весь католический мир с прискорбием взирает на притеснения, коим вот уже четверть века подвергается папский престол; что народы, в лице своих паломников, горят желанием доставить утешение верховному и высокочтимому главе церкви, и вот богатый и бедный принесли каждый свой обол, самые убогие принесли свою лепту, дабы папство, гордое и независимое, процветало, презирая своих супостатов. Барон говорил также о Франции, оплакивал ее заблуждения, предрекал ее возврат к славным традициям прошлого, кичливо объявлял ее самой щедрой, великодушной даятельницей, чье золото и дары неиссякаемым потоком проливаются к ногам папы. Лев XIII поднялся, чтобы ответить епископу и барону. Папа заговорил гнусавым, но сильным басом, неожиданным в обладателе столь тщедушного тела. В нескольких словах он выразил свою признательность, сказал, как сердечно трогает его преданность папскому престолу со стороны различных наций. И хотя наступили тяжкие времена, грядущая победа не за горами. Явные признаки свидетельствуют, что народ возвращается в лоно благочестия, и приидет конец беззаконию, и восторжествует церковь Христова во вселенной. Что же до Франции, — то разве она не старшая дщерь этой церкви? Разве не выказала она святому престолу достаточно знаков своей дочерней любви, и разве может он когда-нибудь лишить ее своего благоволения? Затем, в благодарность за драгоценную поддержку, папа, подъяв руку, даровал апостольское благословение всем паломникам, а в их лице — всем обществам, в том числе и благотворительным, которые они представляли, их семьям и друзьям, Франции, всем народам католического мира. Он снова опустился на трон, и тут грянул бешеный взрыв рукоплесканий, не умолкавший минут десять и тонувший среди криков «виват» и невнятных возгласов, с неистовством страсти бурно сотрясавших залу.
То был порыв какого-то исступленного обожания, оно бушевало вокруг Льва XIII, вновь недвижно восседавшего на троне. В папской тиаре, в красной, подбитой горностаем мантии на плечах, в длинной белой сутане, он застыл в торжественной окаменелости кумира, почитаемого двумястами пятьюдесятью миллионами христиан. На фоне пурпурных складок балдахина, между вскрыльями драпировок, словно в сиянии пылающего горнила славы,
Но церемония приближалась к концу, барон де Фура представил папе членов комитета, а также кое-кого из наиболее влиятельных паломников. Толпа медленно продвигалась вперед, люди, трепеща, опускались на колени, жадно целовали папскую туфлю, потом перстень. Вот склонились хоругви, и у Пьера сжалось сердце: в самой красивой и нарядной он узнал лурдскую хоругвь, привезенную, наверно, отцами церкви Непорочного Зачатия. На белом, расшитом золотом шелку с одной стороны изображена была лурдская богоматерь, а с другой — Лев XIII. Пьер заметил, как папа улыбнулся своему изображению, это глубоко огорчило молодого священника, словно рушилась его мечта о папе — мудром, верном евангельским заветам, свободном от пошлых предрассудков. И тут аббат снова встретил взгляд монсеньера Нани: тот с самого начала торжественной церемонии не сводил с него глаз; он изучал смену выражений на лице Пьера с любопытством человека, затеявшего какой-то опыт.
Подойдя к священнику, Нани сказал:
— Великолепная хоругвь, как приятно, должно быть, его святейшеству: столь удачный портрет и вместе с такой прекрасной богородицей!
Молодой священник побледнел и ничего не ответил, а Нани продолжал с характерным для итальянцев выражением ханжеского восторга.
— У нас в Риме Лурд в большом почете, а история с Бернадеттой просто восхитительна!
То, что произошло далее, было столь необычайно, что Пьер долго не мог прийти в себя. Он видел в Лурде такое незабываемое зрелище идолопоклонства, простодушной веры, отчаянной религиозной одержимости, что до сих пор еще трепетал в смятении и горести. Но даже орава богомольцев, ринувшихся тогда к Гроту, даже толпа недужных, в смертельном обожании застывших перед статуей богородицы, толпа исступленная, как заразой охваченная верой в «чудо», — ничто, ничто не могло сравниться с приступом безумия, который овладел паломниками и поверг их к ногам папы. Епископы, высшие чины конгрегации, разного рода уполномоченные приблизились к папскому престолу, дабы возложить к стопам святого отца дары всего католического мира, вселенское даяние, динарий св. Петра. То была добровольная дань, которую подданные платили своему властелину деньгами, золотом, банковыми билетами, принесенными в сумочках, кошельках, бумажниках. Дамы, упав на колени, протягивали вышитые ими шелковые или бархатные кошельки. У некоторых были в руках бумажники с бриллиантовым вензелем Льва XIII. Возбуждение достигло предела, женщины срывали с себя драгоценности, кидали к ногам папы кошельки со всем их содержимым, до последнего су. Какая-то темноволосая красавица, высокая и стройная, сняла с себя часы, потом кольцо, швырнула все это на ковер помоста. Любая из этих женщин готова была растерзать себя, вырвать из груди пылающее любовью сердце и бросить его к ногам папы, любая готова была кинуться сама, принести себя всю, без остатка, на алтарь небесной любви. Подаяния низвергались настоящим ливнем; в полном самозабвении, в страстном порыве эти люди приносили все, что имели, в жертву кумиру, счастливы были разделить с ним свое добро. Все громче звучали яростные возгласы, клики «виват», исступленные вопли обожания; давка усиливалась, мужчины и женщины неистовствовали, обуреваемые неодолимой жаждой облобызать своего идола.
Подали знак, Лев XIII торопливо спустился с трона и занял свое место среди кортежа, чтобы проследовать в папские покои. Швейцарская гвардия энергично сдерживала толпу, не без труда пролагая путь через все три залы. Но, увидев, что папа собрался уходить, толпа отчаянно загудела, словно райские врата внезапно захлопнулись перед теми, кому еще не удалось приблизиться к трону. Какое ужасающее разочарование — заполучить зримого бога и потерять его, не успев простым прикосновением к святыне обрести спасение души! Началась страшная давка, неимоверная суматоха, швейцарская гвардия была сметена. Женщины ринулись вслед за папой; упав на колени, они ползали по мраморным плитам, лобызая следы его подошв, впивая пыль его шагов. Высокая брюнетка с воплем без чувств упала на краю помоста; она билась в нервном припадке, а два господина из комитета поддерживали ее, оберегая от ушибов. Другая — белокурая толстуха — яростно, как одержимая, впилась губами в позолоченную ручку кресла, где недавно покоился тщедушный и хрупкий старческий локоть. Другие, заметив это, стали ее отталкивать, завладели обеими ручками, бархатным сиденьем; сотрясаясь от рыданий, они присосались ртами к дереву, к обивке кресла. Оттащить их удалось только силой.
Наконец все кончилось, и Пьер словно очнулся от тягостного сна; его мутило от этого зрелища, разум его был возмущен. И снова он встретился взглядом с монсеньером Нани, — тот не спускал с него глаз.
— Ну, разве не великолепная церемония? — заметил прелат. — Какое утешение среди неправедности земной юдоли!
— Да, разумеется, но ведь это же идолопоклонство! — не сдержавшись, пробормотал священник.
Монсеньер Нани только улыбнулся и, словно не расслышав, пропустил замечание мимо ушей. В это время подошли две француженки, желая поблагодарить Нани за предоставленные им билеты, и Пьер с удивлением узнал в них мать и дочь, которые повстречались ему в катакомбах: обе красивые, жизнерадостные, здоровые. Впрочем, все происходящее было для них лишь захватывающим зрелищем. Они объявили, что посмотрели его с удовольствием, что это нечто совершенно поразительное, единственное в своем роде.