Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Но Пьером уже завладел Нарцисс:
— Ах, дорогой мой, это верно, я и забыл посоветовать вам эту прогулку… Вы должны непременно посетить новый квартал в Прати-ди-Кастелло. Он типичен, характерен для всех прочих; и вы не зря потеряете время, я ручаюсь, ничто не скажет вам о современном Риме больше, нежели эти места. Это необычайно, необычайно! — И, обратившись к Бенедетте, Нарцисс продолжал: — Значит, условились? Завтра утром, согласны?.. Вы найдете нас там, мне хочется предварительно ввести господина аббата в курс дела, помочь ему разобраться… Итак, в десять, хорошо?
Не отвечая ему, контессина обернулась к тетке и почтительно ей возразила:
— Что вы, тетушка, господину аббату встречалось, наверно, немало нищих на улицах Рима, от него незачем скрывать. Да и судя по тому, что господин Фроман пишет в своей книге, в Риме он увидит не больше, чем видел в Париже. Как у него где-то сказано, голод повсюду одинаков.
Потом весьма кротко и рассудительно она принялась убеждать Дарио.
— Знаешь, Дарио, милый, ты доставишь мне огромное удовольствие, если проводишь нас туда. Без тебя мы прямо свалимся к ним на голову… Поедем в карете, захватим с собой господина аббата и господина Абера, это будет прелестная прогулка… Мы так давно не выезжали вместе!
Конечно, она была в восторге, что может воспользоваться предлогом для совместной поездки и окончательного примирения с Дарио. Он понял это, уклониться ему было невозможно, и он пошутил:
— Ах, кузина, если всю неделю меня станут мучить кошмары, виною будешь ты. Одна такая прогулка может надолго отравить
Дарио заранее содрогался от ужаса; это рассмешило всех, и, невзирая на молчаливое неодобрение донны Серафины, было окончательно решено встретиться завтра в десять утра. Уходя, Челия очень сожалела, что не может поехать с ними. Но с простодушием юной, еще не расцветшей лилии она проявляла интерес только к Пьерине. И в передней она шепнула на ухо своей подруге:
— Дорогая, приглядись получше к этой красотке, расскажешь, вправду ли она хороша, так уж хороша, краше всех!
Наутро, в девять часов, Пьер нашел Нарцисса близ замка Святого Ангела и удивился, заметив, что томный, изнемогающий Абер снова предается художественным восторгам. Вначале и речи не было ни о новых кварталах, ни об ужасающей финансовой катастрофе, которую повлекло за собою их сооружение. Молодой человек признался, что встал ни свет ни заря, желая провести часок перед святой Терезой работы Бернини. Если он неделю ее не видит, говорил Абер, его душит тоска, накипают слезы, как в разлуке с возлюбленной. Она всегда прекрасна, в разные часы дня по-разному, это зависит от освещения: когда утренняя заря окутывает ее белизною, его влечет к ней в мистическом порыве; по вечерам, когда косые лучи заходящего солнца жидким пламенем как бы струятся в ее жилах, в нем вспыхивает знойная, мученическая страсть.
— Ах, друг мой! — томно сказал Нарцисс, и его блеклые глаза стали почти фиалковыми. — Ах, друг мой, вы и представить себе не можете, каким волнующим, восхитительным было нынче ее пробуждение… Это само неведение, сама чистота девственности, и вот, побежденная чувственностью, изнемогающая, она в истоме раскрывает глаза, еще млея от недавней близости с Христом… Ах, это убийственно!
Пройдя несколько шагов, Нарцисс успокоился и продолжал голосом трезвого малого, твердо стоящего на земле.
— Давайте-ка потихоньку двинемся к Прати-ди-Кастелло, видите вон те здания, напротив, а по пути я расскажу вам все, что знаю. О, просто невероятно, какой-то приступ сумасшедшей спекуляции! И все же это прекрасно, как чудовищное творение свихнувшегося гения… Я знаю обо всем от родственников, они сделали ставку на это строительство и сорвали, по правде говоря, немалый куш!
И Нарцисс очень ясно, с точностью, какой позавидовал бы и финансист, непринужденно употребляя специальные термины, рассказал об этой необычайной авантюре. Когда Рим был наконец завоеван, когда вся Италия, как один человек, восторженно безумствовала, воодушевляемая мыслью, что давнишние ее чаяния осуществились и она наконец-то владеет древней столицей, прославленным Вечным городом, которому предвещано господство над миром, порыв законной радости, ликование надежды охватили юную, едва сложившуюся нацию, спешившую утвердить свое могущество. Предстояло по-настоящему овладеть Римом, превратить его в современную столицу, достойную великого государства, и прежде всего оздоровить его, избавить от нечистот, позоривших древние руины. Сейчас немыслимо и представить себе, в какой отвратительной грязи утопал город пап, «Roma sporca» [8] , столь горестно оплакиваемый художниками; не существовало даже отхожих мест, для естественных нужд служили улицы, царственные руины превращены были в место свалки, вокруг старинных княжеских дворцов навалены были экскременты, груды очистков, отбросы, всяческая гниль: улицы превратились в зараженные сточные канавы, очаги непрестанных эпидемий. Городские власти поняли необходимость работ широкого размаха, в этом было подлинное спасение, возможность возродить город, дать ему более обеспеченную и благоустроенную жизнь; в то же время, предвидя несомненный приток населения, следовало подумать и о строительстве новых домов. Налицо был пример Берлина, где после создания германской империи население города молниеносно увеличилось на сотни тысяч человек. Конечно, и Рим должен был вырасти в два, три, пять раз и, притягивая живые силы провинций, стать средоточием жизни всей нации. Тут играло роль и кичливое стремление — показать побежденному Ватикану, на что способна Италия, показать все великолепие нового Рима, третьего Рима, который роскошью улиц и численностью людских толп затмит пышность двух предшествующих — Рима императорского и Рима папского.
8
Грязный Рим (итал.).
Первые годы здания сооружали все же с некоторой оглядкой. Благоразумие повелевало строить лишь по мере роста потребностей. Население города разом увеличилось вдвое — с двухсот до четырехсот тысяч жителей: здесь было множество мелких служащих; чиновников, административного аппарата, туча людей, живущих за счет государства или надеющихся пожить за его счет, не говоря о всех тех бездельниках и прожигателях жизни, что тянутся за королевским двором. Этот быстрый рост опьянял, никто не сомневался в дальнейшем и еще более стремительном подъеме. Старый город уже не отвечал нуждам нового времени, надо было не мешкая обеспечить потребности завтрашнего дня, расширить Рим за пределы Рима, заполнить пустоту древних предместий. Ссылались и на Париж эпохи Второй империи, который разросся, стал городом света и здоровья. Но строительству на берегах Тибра не повезло с самого начала: не было общего плана, не нашлось и человека с трезвым взглядом, который сумел бы стать господином положения, сумел бы опереться на могущественные финансовые компании. Если началом всему были гордыня, тщеславное стремление блеском роскоши затмить Рим цезарей и пап, превратить Вечный город в средоточие и владыку мира, то завершением явилась спекуляция, один из тех неистовых приступов ажиотажа, которые возникают внезапно и проносятся, как буря, все круша и сметая на своем пути. Внезапно разнесся слух, что земли, приобретенные по пяти франков за метр, перепродаются по сто; вспыхнула лихорадка, она охватила всю нацию, так легко поддающуюся азарту. Стая спекулянтов, слетевшихся из северных областей Италии, набросилась на Рим — добычу такую благородную и такую доступную. Сладострастие юга, исполненная неги жизнь — все пробуждало в нищих, изголодавшихся горцах неистовую жажду наживы, а ласковый климат, уже сам по себе разлагающий, способствовал порче нравов. Ведь стоило только нагнуться, и среди обломков разрушенных старых кварталов можно было загребать деньги лопатой. И вот ловкачи, которые почуяли, где будут пролегать трассы новых улиц, стали приобретать дома, предназначенные к отчуждению, и менее чем за два года удесятерили свои капиталы. И тогда лихорадка наживы охватила мало-помалу весь город, зараза коснулась всех и каждого, все социальные слон охвачены были безумием — князья, буржуа, мелкие собственники, даже мелочные торговцы и булочники, бакалейщики и сапожники; позже называли какого-то простого булочника, который, обанкротившись, потерял сорок пять миллионов. То была отчаянная игра ва-банк, и ее лихорадочный азарт пришел на смену медлительным правилам папского лото, игра эта велась на миллионы, а ставкой в ней были фиктивные земли и здания, служившие залогом при операциях на бирже. Древняя наследственная гордыня, питавшая мечту о превращении Рима в столицу мира, обернулась безумием лихорадочной спекулятивной горячки; безостановочно, без счета, подобно тому, как выпускают акции, пока хватает печатных станков, приобретались участки, сооружались для перепродажи дома.
Никогда еще в растущих городах не видали ничего подобного. Даже теперь, пытаясь все это понять, становишься в тупик. Численность населения перевалила
Роковая катастрофа, полнейшее крушение! Нарцисс пояснил их причины, проследил различные стадии с такой отчетливостью, что Пьеру все стало понятно. На почве спекуляции, естественно, выросли многочисленные финансовые компании: «Л’Иммобильяре», «Ла сочета эдилициа», «Ла Фондиариа», «Ла Тиберина», «Л’Эсквилино». Почти все они занялись строительством, стали сооружать для перепродажи громадные здания, целые кварталы новых домов. Но одновременно они спекулировали земельными участками, с огромным барышом перепродавая их мелким спекулянтам, которые кишели вокруг, а те, в свою очередь, мечтали о прибылях, какие сулили им непомерно высокие цены, все время искусственно вздуваемые лихорадочным ростом спекуляций. Хуже всего, что эти буржуа, эти обезумевшие от запаха наживы лавочники, не искушенные в подобных сделках, не располагавшие свободными деньгами, тоже поддались строительной лихорадке и, желая получить суммы, необходимые для окончания строительства, брали ссуду в банке или обращались к той же компании, что перепродала нм земельный участок. По большей части, опасаясь потерять все, компании эти в итоге были вынуждены принимать обратно земельные участки, а порою и недостроенные здания; наступало чудовищное «затоваривание», от которого эти компании и погибали. Если бы население Рима достигло миллиона человек и заняло приготовленные для него жилища, как это рисовалось в радужных мечтах предприимчивым дельцам, тогда за какое-нибудь десятилетие строительство принесло бы неисчислимые доходы. Разбогатевший Рим стал бы одной из самых процветающих столиц мира. Однако население упорно не прибывало, сдать внаем ничего не удавалось, квартиры продолжали пустовать. И вот, как удар грома, разразился беспримерный по силе кризис. Причины его были двоякие. Прежде всего дома, построенные компаниями, были слишком велики и слишком дороги: множеству небогатых рантье, желавших вложить деньги в недвижимое имущество, приобрести их оказывалось не под силу. Действовал некий атавизм: строители гнались за грандиозностью, им мерещилась вереница дворцов, которые своим великолепием должны были затмить все, что видели прошлые столетия; теперь же дворцы эти стояли угрюмые и мрачные, точно неслыханное свидетельство бессильной гордыни. И не нашлось частных капиталов, обладатели которых осмелились бы или смогли возместить капиталы, вложенные компаниями. В других местах, скажем, в Париже, Берлине, новые кварталы строились, города расширялись за счет национальных капиталов, за счет казны. В Риме, напротив, все сооружалось за счет кредита, краткосрочных векселей и преимущественно на средства иностранного капитала. Строительство поглотило огромную сумму, что-то около миллиарда, и четыре пятых этой суммы составляли французские деньги. Делалось это просто — банкир ссужал банкиру: французские банкиры из трех с половиной, четырех процентов давали деньги итальянским, а те, в свою очередь, из шести, семи и даже восьми процентов выдавали ссуды спекулянтам, строителям нового Рима. Можно представить себе степень всеобщего разорения, когда Франция, недовольная союзом Италии с Германией, менее чем за два года востребовала обратно свои восемьсот миллионов. Гигантский отлив капиталов опустошил итальянские банки; тогда компании, которые спекулировали на земельных участках и строительстве, были вынуждены, в свою очередь, возвратить взятые под проценты суммы; пришлось обратиться в эмиссионные банки, пользующиеся правом выпускать банкноты. В то же время строительные и земельные компании запугивали правительство, угрожая прекратить работы и выкинуть на мостовую Рима сорок тысяч безработных в том случае, если оно не обяжет эмиссионные банки предоставить им на пять-шесть миллионов банкнот, в которых они нуждались; и правительство, напуганное перспективой всеобщего краха, в конце концов на это пошло. Но дома не продавались и не сдавались внаем; естественно, что с наступлением платежных сроков пять или шесть миллионов долга остались невыплаченными; назревавший крах разразился, все вокруг валилось и рушилось: мелкие спекулянты увлекали в своем падении строителей, строители — земельные компании, те — эмиссионные банки, а банки подрывали государственный кредит, что угрожало национальной катастрофой. Таким образом, кризис, вначале ограниченный рамками городского управления, перерос в ужасающий финансовый крах, в угрозу общенационального бедствия, целый миллиард был загублен понапрасну, а Рим постыдно обезобразили, загромоздили руинами недавних построек, зияющими коробками пустующих зданий, способных вместить пятьсот или шестьсот тысяч жителей, появления которых ждали и ждут до сих пор.
Надо сказать, что опьяненное победой правительство и само воодушевилось обширнейшими планами. Предстояло из раздробленной на части страны создать победоносную Италию, которая за четверть века обрела бы единство и величие, прочно завоеванные другими странами на протяжении столетий. И вот лихорадочная деятельность началась: идя на чудовищные затраты, сооружают каналы, порты, шоссе, железные дороги, во всех городах Италии общественные работы приобретают широчайший размах. Для создания великой нации не жалеют средств. Со времени союза с Германией бессмысленно поглощает миллионы военный и морской бюджет. И все непрестанно возрастающие нужды удовлетворяются путем выпуска ассигнаций; из года в год правительство прибегает ко все новым и новым займам. Одно только здание военного министерства в Риме обошлось в десять миллионов, здание министерства финансов — в пятнадцать, сто миллионов было вложено в строительство набережных, которые так и остались незаконченными, более двухсот пятидесяти миллионов поглотили опоясавшие город оборонительные сооружения. И теперь, как некогда, в людях горело все то же пламя роковой гордыни, бурлили все те же соки античной почвы, способной породить лишь грандиозные замыслы, говорило все то же стремление ослепить и покорить всякого, кто вздумает ступить на землю Капитолия, пусть даже усеянного прахом могущественных династий, рухнувших здесь одна за другой.