Собрание сочинений. Т.18. Рим

Золя Эмиль

— Ах, дорогой мой, если порассказать все, о чем болтают, что шепчут друг другу на ухо, привести все факты, вы изумитесь, придете в ужас — так заразительна оказалась убийственная горячка игорного азарта: все население города, по существу такое рассудительное, вялое, эгоистичное, посходило с ума. Разорилась не только мелкая сошка, какие-нибудь наивные простофили, нет, — пошли прахом состояния именитых аристократических родов, почти всей римской знати, из чьих рук уплыли золото, дворцы, шедевры искусства, все, чем владела эта знать благодаря щедротам Ватикана. И эти огромные богатства, за столетия папского непотизма скопившиеся в руках немногих семейств, в каких-нибудь десять лет растаяли как воск во всепожирающем пламени биржевых спекуляций.

И, позабыв, что перед ним священник, Нарцисс рассказал о двусмысленной подоплеке одного из таких случаев.

— Вот, к примеру, наш приятель Дарио, князь Бокканера, последний в роде, вынужден существовать на крохи, которые получает от своего дяди-кардинала, а у того только и есть, что его жалованье. А между тем Дарио, наверно, катался бы как сыр в масле, не начнись вся эта невероятная кутерьма с виллой Монтефьори… Вас, должно быть, уже посвятили в эту историю: обширные земли вокруг виллы были уступлены за десять миллионов какой-то финансовой компании. Затем отец Дарио, князь Онофрио, снедаемый жаждой спекуляции, решил сыграть на

повышение; он скупил по очень дорогой цене собственные земли и начал строительство; всеобщий крах поглотил не только вырученные им на продаже виллы десять миллионов, но и все его средства, жалкие остатки некогда огромного состояния Бокканера… Однако вам, конечно, не рассказали о тайных причинах этой катастрофы, о роли, какую сыграл в ней граф Прада, отвергнутый супруг прелестной контессины, которую мы с вами здесь ожидаем. Он был любовником княгини Бокканера, прекрасной Флавии Монтефьори, принесшей в приданое мужу эту виллу. О, это обворожительная женщина, она была много моложе своего супруга, и поговаривали, будто с ее помощью Прада держал в руках и старого князя, да так крепко, что однажды вечером, когда супруг не решался поставить свою подпись под какими-то векселями, боясь совсем запутаться в сомнительных сделках, опасность которых он угадывал чутьем, жена отказала ему в своих ласках. Прада заработал на этом деле миллионы, которые он с большим толком сейчас проживает. Что ж до прекрасной Флавии, то она, как вы знаете, сумела спасти от катастрофы малую толику состояния и, уже будучи в годах, охотно пожертвовала своим княжеским титулом, чтобы заполучить в мужья какого-то красавчика, который намного моложе ее; сделав его маркизом Монтефьори, она живет в неге и холе и, хотя ей перевалило уже за пятьдесят, сохранила свои пышные прелести… Единственным пострадавшим во всей передряге оказался наш добрый приятель Дарио: он совершенно разорен и к тому же намерен жениться на своей двоюродной сестре, а та не богаче его. Правда, она его страстно любит, и ему остается лишь отвечать ей любовью на любовь. Если бы не это, он, как многие отпрыски римской знати, снизошел бы до какой-нибудь богатой американки, наследницы миллионного состояния; разве только воспротивились бы кардинал и донна Серафина, они по-своему героически, как истые римляне, упорно и надменно оберегают чистоту крови Бокканера от всяких чужеродных примесей… Итак, будем надеяться, что наш милый Дарио и очаровательная Бенедетта будут счастливы вдвоем.

Нарцисс умолк; сделав несколько шагов, он немного тише добавил:

— Один мой родственник подцепил на этой сделке с виллой Монтефьори около трех миллионов. Как жаль, что я приехал слишком поздно, когда легендарные времена спекуляций уже прошли! Это было, должно быть, чертовски любопытно и открывало для хладнокровного игрока широкие возможности!

Но внезапно, подняв глаза, Нарцисс увидел перед собою новый квартал Прати-ди-Кастелло; молодой человек весь преобразился, в нем снова заговорила артистическая натура, он негодовал на уродство современных зданий, оскверняющих прелесть папского Рима. Глаза у него посветлели, губы искривила горькая и презрительная усмешка, в нем был оскорблен мечтатель, упивающийся красотами прошлого.

— Вы только взгляните, только взгляните! О, город Августа, город Льва Десятого, город вечной мощи и вечной красоты!

Действительно, даже Пьер был поражен. Некогда на этой равнине, вдоль берегов Тибра и до самых склонов холма Марио, простирались луга замка Святого Ангела; ликующая зелень пересеченных тополями луговых просторов издавна служила излюбленным передним планом для художников, изображавших Борго и видневшийся в отдалении собор св. Петра. Теперь же посреди изрытой, облысевшей, белесой равнины вырос целый город, город грузных домов, однообразных, гладких, каменных кубов, разделенных широкими улицами, пересекающимися под прямым углом; он походил на гигантскую шашечницу с симметричными рядами клеток. Из конца в конец — одинаковые фасады, словно нескончаемая вереница монастырей, казарм, больниц, похожих друг на друга как две капли воды. Необычайное, тягостное чувство изумления навевала эта поначалу казавшаяся необъяснимой катастрофа, парализовавшая в разгаре строительства целый город, будто в одно проклятое утро какой-то волшебник, одержимый духом разрушения, мановением своей палочки приостановил все строительство, заставил замереть площадки, где кипела работа, а здания, оставив незаконченными, обрек на угрюмое запустение. Тут можно было обнаружить все последовательные стадии, начиная от земляных работ: зияющие ямы, вырытые под фундамент и зарастающие сорняками, или полностью достроенные, готовые для заселения дома. Были дома, стены которых едва возвышались над землей; были и другие, доведенные до третьего, до четвертого этажа, с железными стропилами перекрытий, но без настила, с зияющими дырами окон; были дома, вставшие во весь рост, подведенные под кровлю, но походившие на пустые клетки, скелеты, предоставленные произволу ветров. Были дома, уже законченные, но оставшиеся не оштукатуренными, и другие — без оконных и дверных рам или с дверьми и ставнями, наглухо заколоченными, будто крышка гроба, мертвые дома, где не жило ни души; были и дома, совсем мало заселенные, где обитал самый разнородный люд. Невозможно описать это ужасающе унылое зрелище: город Спящей Красавицы, на заре своей жизни охваченный мертвенным сном, разрушался в лучах знойного солнца, ожидая пробуждения, которому, видимо, так и не суждено было наступить.

Шагая за своим спутником, Пьер ступил на широкие пустынные улицы, где стояла кладбищенская тишина. Ни экипажа, ни пешехода. Здесь порой не было ни тротуаров, ни мостовых; дорога, как дикое поле, зарастала травой, а временно приспособленные газовые рожки, простые свинцовые трубки, подвязанные к шестам, так и висели долгие годы. По обеим сторонам улицы домовладельцы, во избежание уплаты налога, наглухо, огромными досками заколотили все окна и двери. Многие дома, едва успев подняться над землей, были огорожены дощатыми заборами из опасения, как бы погреба не стали притонами для окрестных разбойников. Но особое уныние наводили свежие развалины: великолепные, высокие здания, еще не законченные, даже не оштукатуренные, еще не успевшие пожить жизнью каменных великанов, уже облупились, и, чтобы дома эти не рассыпались прахом, их приходилось поддерживать с помощью сложной системы подпорок. Сердце сжималось при виде этого зрелища, казалось, грозное бедствие — чума, война или бомбардировка, следы которой еще хранили зияющие скелеты зданий, — обрушилось на город, заставив бежать всех его обитателей. Уныние, безнадежная грусть охватывали при мысли, что то была не обычная смерть, что ребенок уже родился мертвым, что разрушение проделало свою работу еще до того, как предполагаемые обитатели, которых здесь так и не дождались, успели вдохнуть жизнь в эти мертворожденные здания. И чудовищной издевкой казались прибитые на каждом

углу великолепные мраморные таблички с названиями улиц, именами исторических знаменитостей — Гракхов, Сципионов, Плиния, Помпея, Юлия Цезаря — будто в насмешку блиставшие на этих недостроенных, но уже полуобвалившихся стенах, подобно оплеухе, которую славное прошлое отпустило немощному настоящему.

И Пьера вновь поразила та истина, что всякого, кто владеет Римом, непременно снедает маниакальное желание увековечить в мраморе свое величие, — тщеславная потребность соорудить и оставить грядущим поколениям памятник своей славы. Вслед за цезарями, нагромоздившими дворцы на Палатине, вслед за папами, перестроившими средневековый Рим и понаставившими всюду свои гербы, итальянское правительство, овладев городом, немедленно загорелось желанием его перестроить, сделать его более блистательным и огромным, нежели когда-либо. Уже самая римская почва внушала эту мысль, кровь Августа ударяла в голову недавним пришельцам, и они стали жертвой собственного безумия, стремления сделать третий Рим новым властелином мира. Обуреваемые грандиозными замыслами, они сооружали циклопические набережные, возводили здания обыкновенных министерств, состязавшиеся с Колизеем; они строили новые кварталы с домами-великанами, подобно маленьким городам обступившие древний Рим. И Пьеру вспомнилась меловая гряда, опоясавшая старые порыжелые кровли; увиденная им с высоты собора св. Петра, она издали походила на заброшенный карьер; ибо не только в Прати-ди-Кастелло, но и у ворот Сан-Джованни, у ворот Сан-Лоренцо, возле виллы Лудовизи, на высотах Виминала и Эсквилина рушились недостроенные кварталы, засыпая обломками зданий поросшие травой пустынные улицы. Казалось, спустя два тысячелетия чудесное плодородие этой почвы иссякло и она перестала питать своими соками каменные творения архитектуры. Словно вновь возведенные шаткие стены не могли почерпнуть жизненную силу из древнего праха, оскудевшего от несметной поросли вековавших на римской земле храмов, цирков, триумфальных арок, соборов и церквей; так молодые саженцы сливы или вишни хиреют и чахнут на истощенной почве старого фруктового сада. И когда попытались заставить вновь плодоносить эту древнюю почву, выращивая современные дома, нарочито огромные и никчемные, пыжившиеся от наследственной гордыни, плоды не вызревали; торчали недостроенные фасады с зияющими дырами окон, неспособные дотянуться до крыши, бесплодные, как сухой кустарник на истощенной несметными урожаями почве. Былая, столь величавая созидательная мощь уступила место откровенному бессилию, и это наводило ужасающую грусть: Рим, некогда одаривший мир своими вечными памятниками, ныне порождал одни лишь руины.

— Когда-нибудь все это достроят! — воскликнул Пьер.

Нарцисс взглянул на него с удивлением.

— К чему?

Ужасное слово. Пятьсот — шестьсот тысяч жителей, на появление которых возлагали столько упований и которых все еще ждали, — где обитали они сейчас, в каких ближних деревнях, в каких отдаленных городах? Если в первые дни после одержанной победы в порыве патриотического восторга еще допустимо было надеяться на такой огромный приток населения, то нынче этому можно было поверить только в состоянии какого-то необычайного ослепления. Опыт с очевидностью показал, что численность римского населения остается неизменной, и не было причин, в силу которых оно могло бы удвоиться; Рим не привлекал ни своими развлечениями, ни выгодами торговли и промышленности, которых у него не было, ни интенсивностью общественной и умственной жизни, на каковую он вообще, видимо, уже не был способен. Во всяком случае, чтобы население возросло, понадобились бы годы и годы. Как заселить уже готовые, но пустующие дома, которые только и ждут постояльцев. Для кого достраивать эти дома-скелеты, рассыпающиеся от солнца и дождя? Видимо, они такими и останутся: либо голые остовы, открытые всем ветрам, либо наглухо заколоченные, немые, как могилы, до плачевности уродливые, никчемные и заброшенные здания. Какое пугающее свидетельство бессилия под этими роскошными небесами! Новые хозяева Рима плохо начали, но, догадайся они теперь, что следует делать, осмелились бы они уничтожить то, что было сделано? Миллиард, вложенный в строительство, загублен понапрасну, и вот многие начинают мечтать о новом Нероне, волевом и властном, который, в отместку за попранные разум и красоту, вооружился бы факелом и киркой и сжег бы, стер бы все это уродство с лица земли.

— А вот и контессина с князем, — сказал Нарцисс.

Бенедетта велела остановить экипаж на пустынном перекрестке; она приближалась, опираясь на руку Дарио, по широкой улице, спокойной, заросшей травою, словно созданной для влюбленных; оба были в восторге от прогулки и не помышляли уже о человеческих горестях, которые им предстояло увидеть.

— Ах, какая прекрасная погода! — весело сказала Бенедетта, подходя к ожидавшим ее аббату и Нарциссу. — Какое ласковое солнышко!.. И как приятно немного пройтись пешком, будто мы за городом!

Дарио первый перестал радоваться голубому небу и тому, что ведет кузину под руку.

— Но, дорогая, мы ведь должны еще навестить этих людей, раз ты продолжаешь настаивать на своей причуде, хотя она, конечно, испортит нам такой чудесный день… Постой-ка, дай оглядеться. Не так-то просто найти, когда идешь неохотно… А тут еще какой-то дурацкий квартал, вымершие улицы, вымершие дома — ничего, что запомнилось бы, ни единой лавчонки, чтобы навести на верный путь… Это как будто здесь. Идите за мной, сейчас увидим.

И все четверо направились к центральной части квартала, обращенной к Тибру, где начинались заселенные дома. Домовладельцы, как могли, извлекали доход из нескольких законченных зданий, сдавая квартиры по очень сходной цене и не сердясь, когда жильцы запаздывали с уплатой. Здесь селились бедные чиновники, неимущие семьи, платившие в рассрочку, по нескольку су. Когда же уничтожили старое гетто и снесли ветхие лачуги, ютившиеся в закоулочках Трастевере, началось самое худшее: на недостроенные здания обрушились настоящие орды оборванцев, не имеющих ни хлеба, ни крова, ни одежды, они наводнили эти дома своими страданиями и своими паразитами; и приходилось на все закрывать глаза, терпеть грубое вторжение из боязни, что ужасающая нищета вынуждена будет расположиться прямо на улице, всем напоказ. Этим-то страшным обитателям и достались просторные дворцы, которыми бредили зодчие, огромные пяти- и шестиэтажные здания с монументальными входами, статуями и лепными балконами по всему фасаду, опирающимися на кариатиды. Не было ни дверных, ни оконных рам, голытьба заколачивала окна досками, затыкала двери лохмотьями; селились кому как вздумается: кто занимал целый этаж княжеского палаццо, кто предпочитал всей семьей ютиться в убогой комнатушке. На лепных балконах сушилось отвратительное тряпье, разукрашивая эмблемой мерзкой нищеты эти мертворожденные фасады, оскорбляя их тщеславное достоинство. Прекрасные белые здания, измызганные, изуродованные, в тошнотворных пятнах и подтеках, быстро ветшали, а через великолепные ворота, предназначенные для торжественного выезда, изливался гнусный поток нечистот, и зловонные лужи, где плавали отбросы и кал, стояли на мостовой.