Собрание сочинений. Т.18. Рим
Шрифт:
Бенедетта умолкла, и две крупные слезы показались у нее на глазах. Бракоразводный процесс, видимо, и впрямь застопорился, что ни день возникали все новые препятствия.
Бенедетта плакала очень редко, и слезы ее растрогали Пьера. Порою она сама, безмятежно улыбаясь, признавалась, что не умеет плакать. Но теперь сердце ее разрывалось, она сидела, убитая горем, облокотись на замшелый, источенный водою саркофаг, а светлая струйка, напевная, как флейта, роняя жемчужинки брызг, выбегала из отверстых уст трагической маски. И внезапно вид юной, блистающей красотою Бенедетты, устало поникшей над саркофагом, пробудил в священнике мысль о смерти, а неистовая вакханалия овладевающих женщинами
— Когда любишь, это придает силы, — прошептал Пьер.
— Да-да, вы правы, — подтвердила Бенедетта, улыбаясь. — Это с моей стороны просто ребячество… Но виноваты вы, ваша книга. Я начинаю понимать ее, только когда страдаю… И все-таки я делаю успехи, не правда ли? Ведь вам хочется, чтобы все бедняки стали моими братьями, а все бедняжки, которые страдают, как я, моими сестрами!
Обычно Бенедетта уходила первая, а Пьер, окутанный легким ароматом женственности, который она оставляла, продолжал сидеть в одиночестве под лавровым деревом. Он размышлял о чем-то милом и грустном. Жизнь была так сурова к бедным влюбленным, которые томились жаждой счастья! Глубокая тишина наступала вокруг, старинный дворец забывался тяжким сном, сном руин, засыпал и двор, заросший травою, опоясанный сумрачным портиком, где обрастали мхом извлеченные при раскопках мраморные статуи — безрукий Аполлон, обрубленный торс Венеры; могильную тишину лишь изредка нарушал внезапный грохот, когда карета какого-нибудь прелата, приехавшего навестить кардинала, гремя колесами, въезжала под арку и сворачивала в пустынный двор.
Как-то в понедельник, к началу одиннадцатого часа, в гостиной донны Серафины осталась одна молодежь. Монсеньер Нани заглянул ненадолго, кардинал Сарно только что уехал. И даже донна Серафина, сидевшая на своем обычном месте у камина, устремив взор на опустевшее кресло адвоката Морано, который упорно не желал появляться, держалась как бы в стороне. Подле дивана, где расположились Бенедетта и Челия, стояли, болтая и посмеиваясь, Дарио, Пьер и Нарцисс Абер. Нарцисс вот уж несколько минут забавлялся, подшучивая над молодым князем, которого он якобы встретил в обществе юной красотки.
— Да ну же, дорогой мой, не оправдывайтесь, ведь она и в самом деле восхитительна… Вы шли рядом и свернули в пустынную улочку, кажется, Борго-Анжелико, а я из скромности за вами не последовал.
Счастливчик Дарио, казалось, ничуть не был смущен и улыбался, не пытаясь отрицать свое преклонение перед красотою.
— Конечно, конечно, это был я, ведь я и не отрицаю… Только все обстоит совсем не так, как вы думаете.
И он обернулся к Бенедетте, которая тоже безмятежно забавлялась этой шуткой, ничем не обнаруживая ревнивой тревоги, и, напротив, словно была в восторге, что Дарио удалось полюбоваться такой красавицей.
— Это, знаешь ли, та бедняжка, что месяца полтора назад повстречалась мне вся в слезах… Ну да, та девушка с фабрики жемчуга, что так рыдала, оставшись без работы. Она еще покраснела, когда я попробовал сунуть ей серебряную монету, и вприпрыжку побежала, чтобы проводить меня к своим родителям… Пьерина, помнишь?
— Пьерина? Конечно!
— Вообразите, с того дня я уже несколько раз встречал ее на улице. Она и вправду так необыкновенно хороша, что я иной раз останавливаюсь поболтать с нею… Вчера я даже проводил ее на какую-то фабрику. Но работы она так и не получила и снова разразилась слезами, а я, честное слово, только чтобы немножко утешить, поцеловал ее… Она была
Рассказ этот всех рассмешил. Но Челия первая перестала улыбаться. Она очень серьезно сказала:
— А ведь эта девушка в вас влюблена, Дарио. Не надо же быть злым.
Дарио, несомненно, держался того же мнения, он снова взглянул на Бенедетту и весело покачал головой, как бы говоря, что, если его и любят, он тут ни при чем. Какая-то работница, девушка из простонародья! Э, нет! Будь она хоть Венерой, в любовницы она не годится. Дарио и самого от души забавляло это романтическое приключение, а Нарцисс сложил даже в его честь сонет, совсем на старинный лад: прелестная бисерщица до безумия влюбляется в прекрасного юного князя, а тот, растроганный ее злоключениями, дарит ей экю; отныне прелестная бисерщица, до глубины души потрясенная добротой князя, которая не уступает его красоте, мечтает о нем одном и, привязанная узами пламенной любви, повсюду следует за ним; и наконец, прелестная бисерщица, отвергнув экю, покорными, полными нежности взорами вымаливает иную милостыню, и в один прекрасный вечер юный князь дарит ей свое сердце. Игра эта очень позабавила Бенедетту. Но Челия, чье ангельское личико, личико невинной девочки, хранило полную серьезность, с грустью твердила:
— Дарио, Дарио, она вас любит, не заставляйте ее страдать.
Наконец разжалобилась и контессина.
— Ведь эти бедняки так несчастны!
— О, невероятная нищета! — воскликнул князь. — Я чуть не задохнулся, когда она привела меня в это свое Прати-ди-Кастелло. Ужас, неимоверный ужас!
— Но, помнится, — продолжала Бенедетта, — мы собирались навестить этих несчастных, и очень нехорошо, что мы до сих пор откладываем… Не правда ли? Господин Фроман, вы ведь так хотели поехать с нами, пополнить свои наблюдения, взглянуть поближе на римскую бедноту.
И Бенедетта устремила взор на Пьера. Он сидел молча, весьма растроганный тем, что она вспомнила об этой благотворительной затее; по тому, как слегка дрогнул ее голос, аббат почувствовал, что ей хочется показать себя послушной ученицей, показать, что она делает успехи в любви к сирым и обездоленным. Впрочем, пристрастие к апостольской миссии тут же снова заговорило в нем.
— О, я не уеду из Рима, пока не повидаю страдальцев, которые мучаются без работы и хлеба, — сказал он. — Нищета — это и есть вселенская болезнь, и, только исцелившись от нищеты, народы обретут спасение. Когда корни не получают питания, дерево умирает.
— Вот и хорошо, — продолжала Бенедетта, — мы не мешкая отправимся в Прати-ди-Кастелло, и вы поедете с нами… Дарио нас проводит.
Князь, который с изумлением слушал священника, не совсем понимая, при чем тут дерево и корни, воскликнул в отчаянии:
— Нет, нет, кузина! Вези туда господина аббата, если тебе нравится… Я там уже побывал и больше не пойду. Честное слово, я чуть не слег, вернувшись оттуда, у меня голова шла кругом, меня мутило… Нет, нет, все это слишком грустно, до невозможности отвратительно!
Тут со стороны камина послышался недовольный голос. Донна Серафина нарушила длительное молчание.
— Дарио прав! Пошли им милостыню, дорогая, я охотно присоединю и свою… Ведь есть другие, более заслуживающие обозрения места, куда ты можешь сводить господина аббата… А то нечего сказать, хорошие воспоминания останутся у него от нашего города!
Донна Серафина была не в духе, к тому же в ней говорила гордость римлянки. Зачем обнажать свои язвы перед чужестранцами, которых приводит в Рим любопытство, продиктованное, быть может, далеко не дружелюбными чувствами? Надо постоянно быть во всеоружии красоты, показывать Рим только в пышном ореоле его славы.